Десант Тайсё

Но не сводили с него глаз всё-таки за другое. Рыжебородый, с огромной шелушащейся лысиной, Гуревич выглядел очень солидно в массивных золотых очках, а тем паче — с массивным томом Ницше в руке. Под влиянием обожаемого философа он решил стать сверхчеловеком, способным выдержать ещё двенадцать лет каторги. Разработав целую систему испытаний, для начала съел пойманного в камере живого мышонка. Затем привязал под левую подмышку яйцо, чтобы вывести цыплёнка. Все очень переживали за эксперимент, считая каждый день. Положенный срок уже миновал. Однако заветного писка не было слышно. Это чрезвычайно всех беспокоило. Наконец темпераментный Тотрадзе не выдержал:

— Товарищ Гуревич, скажи, пожалуйста, когда родишь?

Стальную волю сверхчеловека следовало иметь, чтобы выдержать ежедневное любопытство по меньшей мере тридцати человек, осатаневших от скуки. Но Гуревич ещё не успел её закалить. К тому же сам почуял неладное, отчего занервничал, вспылив:

— Что вы, мать вашу так, моему яйцу спокою не даёте?!

— Какой же тут спокой? — невозмутимо возразил Тотрадзе. — Все нормальные цыплята родятся точно через двадцать один день. Пошёл уже двадцать второй, а никого нет...

— Может, болтун? — сочувственно вздохнул Леонид.

— Коль болтун, то — в отца, — заключил обычно молчаливый Дмитрий.

— Где ты взял яйцо? — заботливо спросил Леонид.

— Какое твоё собачье дело? — огрызнулся Гуревич.

— Прямое... Вдруг задержка вышла потому, что оно — твоё собственное?

— Нет, твоё, паршивый лях! Охота без других зубов остаться?

— Да не, всё проще. Ну, какой ему смысл родиться? — вмешался Пётр. — Что за радость сразу очутиться за решёткой? Вот и упёрся... Мол, не хочу!

— Или попасть в зубы родного папаши. Чай, цыплёнок вкуснее мышонка, — улыбнулся догадке Облогин.

— Скажи честно, товарищ Гуревич, ты для этого выводишь бедного цыплёнка? — опять подал голос Тотрадзе.

Разве обычный человек, вдобавок лишённый чувства юмора, способен бесконечно выдерживать подобные пытки. Бедного страдальца уже трясло.

— Ты, товарищ Гуревич, не обращай внимания на этих трепачей, — посоветовал Петрович. — Им от скуки лишь бы языки почесать. Значит, самое главное для тебя — ни в коем случае не волноваться. А то неврастеник может выйти.

Но даже у сверхчеловека есть предел терпения — Гуревич побледнел, покраснел. Испепеляя всех взглядом, выхватил из-под куртки яйцо и со всего размаха шарахнул в стену. От неожиданности все притихли. Потом уставились на желтовато-зеленоватый потёк. Ничего похожего на зародыш там не проглядывало. Дмитрий очень искренне всхлипнул:

— Ба-а-ал-ту-у-ун!..

Дружный хохот ударил в решетчатую дверь и понёсся дальше, будоража другие камеры. Такое событие в жизни централа случилось впервые. Прибежали озабоченные надзиратели, давай выяснять, что стряслось? Камера не могла перевести дух. Все ржали, словно табун коней. Потом возникли, выразить соболезнование, старосты других камер. Люди радовались редкой возможности повеселиться и вовсю использовали её. Гуревич стал знаменитостью централа. Однако был невозмутим как истинный Заратустра! В солидных золотых очках. С томом Ницше в правой руке.

Это подействовало даже на молчуна Лагунова. Постоянно озабоченный какими-то научными проблемами и потому совершенно далёкий от жалкой камерной суеты, он проникся вниманием к Гуревичу, мягким голосом задумчиво сообщив:

— Кажется, ещё в добром здравии очаровательная Лез Соломе, кою имели честь полюбить три великих австрийца — Ницше, Фрейд и Рильке. Думаю, теперь вы тоже способны заинтересовать её. В итоге — свобода, счастливая жизнь!

— А как это сделать? — загорелся Гуревич.

— Надобно покумекать... Да, я что-то запамятовал... Может, естественное влечение к женщине для сверхчеловека является грешным? Вдруг для него уже более естественно игнорировать её вообще?

— Нет-нет, греха не существует! — возроптал Гуревич, выставив руки с короткими скрюченными пальцами. — А есть лишь страстное стремление человека достигнуть горних вершин блаженства!

— Тогда попробуем его достичь... — незаметно подмигнул Петру Лагунов.

Глава IV

Взахлёб утолив простые чувства, Пётр начал постигать сложнейшую науку — снимать на ночь кандалы. Ведь глупо маяться в них двадцать лет. К тому же в камере имелись виртуозы, способные моментально надеть их перед утренней проверкой. Глядя на того же Проминского, тоже хотелось дать отдых ногам, кажется, уже протёртых бугелями. Леонид охотно признался:

— У настоящего социалиста нет права собственности на свой опыт и знания. Всё это в равной степени принадлежит любому настоящему социалисту. Внутренний голос мне говорит, что ты — именно такой. Потому вникай...

С улыбкой фокусника он неуловимым движением играючи вытянул ноги из бугелей. Пётр аж задохнулся от восхищения:

— У-ух, ты-ы-ы!..

— Всё понял?

— Не, ни хрена...

— Так внимательно смотри да повторяй за мной.

Ведь научил щербатый лях своему искусству! Когда же узнал, что Петру довелось охранять Ленина, небрежно фыркнул:

— Х-ха, я тоже охранял его!

— Это где ж?