Десять кругов ада

- Сволочь ты языкастая! Гандон, штопанный колючей проволокой! - прохрипел рыжий, норовя стукнуть остряка, но на его руке повисли.

Парень оторопел, сверкнул на рыжего глазами, но промолчал.

Хороший итог. Не успел во всей полноте результатам порадоваться, как в дверь влетел Шакалов с тремя прапорщиками.

- Так, граждане осужденные! - громко заорал на весь барак, спугнув дремлющего дневального. - Контрольный обыск помещения или, на вашем языке шмон! Всем к стене, руки в гору. Любое движение пресекаем вашими любимыми инструментами! - радостно помахал дубинкой.

Он только сейчас заметил поднявшегося вместе с зэками меня, стушевался, но лишь на секунду:

- Звиняйте, товарищ майор. Приказ начальника колонии, все по графику.

- Предупреждать бы надо...

- А предупреждать не велено! - кричит Шакалов. - Сюрпризом велено.

ЗОНА. ОРЛОВ

Махнул Медведев рукой, пошел к выходу - сквозь крики, шарканье сапог, бурчание, матюги зэков и звериный рык неуемного прапорщика.

Летели подушки, глухо падали свергаемые тумбочки, мягко шагали по матрацам прапора, простукивая, прощупывая, выискивая везде неположенные предметы. Ну, и поиски уже скоро стали давать результаты. Находки запрещенных вещей обычны: картишки с голыми бабами, блоки сигарет, бинты, какие-то склянки с непонятными растворами.

Разбирались дотошно с каждым трофеем. Например, у беспечного Дупелиса прямо в наволочке отрыли пакетик с анашой, почти на виду лежал. Закатывал глаза возвращенный с вахты белоголовый викинг-прибалт, только улыбался: "Не знаю, подсунули враги. Или вы сейчас подкинули", - добавил и получил дубинкой под ребра. Все... ПКТ обеспечено, если еще дело не заведут...

Ножички нашли. Так добрались и до моей тумбочки. Я стою спокойно - у меня все тип-топ. Улыбнулся мне разгоряченный Шакалов, пошарил под кроватью, в подушке, выкинул ящики из тумбочки на кровать, перебирает - зубной порошок, щетка, пуговки, пряжка... Ничего особенного. Смотрит на меня, а я что - я же чистый, улыбаюсь ему в ответ.

И зря, конечно. Он разозлился. Тут в нижний ящик тумбочки лезет. Вытаскивает все - и тетрадь, и заметки отдельные, и в газету завернутые, каллиграфическим почерком написанные готовые аккуратные листочки с тем, что вы сейчас читаете.

Грозный, ищет крамолу. Вижу, читает, но ничего не понимает. И это его бесит еще больше.

- Шо это? - кричит. - Орлов, я кого спрашиваю?

Пожимаю плечами:

- Так. Записи.

- Что еще за писи?

- Ну, записываю, так, разное... - Как объяснить долбаку, не скажу ж ему проза, идиот!

Опять читает, губы шевелятся. Вдруг улыбается.

- Книгу, что ли, пишешь, Орел ты у нас двухголовый или двуглавый? - Это только он меня так обзывал.

Я опять плечами пожал.

- Книгу! - сказал он теперь уже сам себе. - Писатель ты у нас, значит. Орел! Нет, ты у нас не Орел, а птаха бестолковая! - расхохотался в голос.

Подельники его обернулись, зэки тоже.

- Вот, дывытесь, хлопцы! - задыхался от смеха Яйцещуп, потрясая моими листочками и пустив их по воздуху, и еще, и еще бросая в воздух.

- Писака у нас объявился! Шизофреник е.....й. Достоевский, бля! - нашел он наконец понравившееся слово и аж зарделся весь от радости.

Заулыбались прапора, а за ними и испуганные зэки. И неожиданно весь барак вслед за Шакаловым залился смехом. И хохотали все, и показывали на меня пальцами. А Шакалов, как огромный расшалившийся ребенок, все бросал и бросал в воздух мои листочки, выдирая их из тетради...

Так я стал по воле тупорылого прапора писателем, Достоевским. Кличка прилипала плохо, но вскоре приладилась, склеилась с моей личностью, и уже потом никто меня иначе и не называл - офицеры ли, иль вновь прибывшие солдатики и прапора. И отрицаловка, склонная к игре, охотно приняла кличку, и мелкая шушера; лишь немногие образованные и порядочные люди, волею судьбы оказавшиеся здесь, не позволяли себе такую фамильярность и называли меня или по имени, или по старой, нейтральной кличке - Интеллигент.

В общем, стал я Достоевским, и прошу простить меня ревнителей имени достойного мастера слова, к которому не имею, к сожалению, отношения ни по родственной части, ни тем более по писательской. Но вынужден был многие годы моего пребывания в Зоне носить сию славную фамилию как знак причастности к тому делу, которому отдал писатель свою жизнь, коему и я посвятил свободные минуты своей безрадостной доли в Зоне - писанию и коллекционированию ее жизненных типов и ситуаций. И не взыщите, господа-товарищи.

ЗОНА. ИЗВИНИТЕ, НО - ДОСТОЕВСКИЙ

И был еще один вечер в Зоне, ничем не отличающийся от тысяч других. Ленивые разговоры, всегдашний чифирь и тоска, тоска, тоска...

Володька лежал рядом с Батей, пытался как-то скрасить тягостное его настроение.

- Ничего, перемелем, - поглядывая на уставившегося в одну точку Квазимоду, говорил осторожно, боясь опять нарваться на раздражение старшего друга. Ворон вон, говорят, триста лет живет. Вместе освободитесь с ним, вместе в деревню твою махнете...

Батя глядел задумчиво, не сердился он на него, кивнул невесело:

- Через триста лет... - вздохнул глубоко.

Володька будто мрачную эту шутку не услышал.