Десятый десяток. Проза 2016–2020

Он знал и помнил: одни они позволят выстоять в битвах жизни и превратят его изъяны в неоспоримые достоинства.

Наверно, за эту мужскую стойкость ветхозаветный бог наградил его недюжинным талантом любви. И этот талант послужил ему щедро – женщины его оценили.

12

Они появлялись, одна за другой, и так же, одна за другой, исчезали, но каждая одарила его и новой печалью и новым знанием.

Каждая что-то ему шептала, каждая что-то ему сулила, а три – каждая на свой срок – стали избранницами, женами.

Первая осталась в Париже, вторая, подарившая сына, стала женой другого писателя, давшего мальчику свое имя, третья родила ему дочь. Третья осталась с ним после ареста, третья отдала ему жизнь, длившуюся больше столетия.

13

Как это вышло, как случилось, что этот усмешливый, крепко застегнутый и многоопытный человек рухнул в тот день, когда увидел юную строгую сибирячку, недавно вызванную в столицу?

И как разгорелось в суровой девушке ответное чувство к немолодому и некрасивому человеку?

Ему, ни на кого не похожему, достаточно было раскрыть уста. А ей – прислушаться и вглядеться.

То, что последовало за этим – и ослепившим и все осветившим ударом молнии, – это их счастье, это их тайна, их судьба.

Нам бы осталось лишь позавидовать, если б не горькая закономерность, которая сразу же метит крестом незаурядного человека, – несовпадение с эпохой. Всюду, всегда, под любыми звездами, этот столь резкий вывих природы оказывается не ко двору. Несвоевремен и неуместен.

В России особенно несговорчиво, безжалостно это несоответствие. Если вернуться к исходной точке русского крестного пути, легко убедиться, как прочно сбит, как тверд национальный характер. Проходит столетие за столетием, а соотечественники остались верны своим исконным пристрастиям и дорожат несовершенствами.

Они привычны к артельной жизни, пусть в тесноте, да не в обиде, а тот кулик, что на свой салтык, внушает опаску и недоверие.

В рубежный час неизбежно срабатывает врожденный инстинкт, на крутом повороте они неизменно предпочитают знакомую персональную власть.

И тут драматически определяется судьба отдельного человека – уйти на дно, в несознанку, в бест, жить на родной земле апатридом или послушно слиться с потоком и стать в нем неразличимой каплей. Доверься волне – авось пронесет.

14

Лето тысяча девятьсот тридцать четвертого было жарким, безоблачным, голубым, ясноглазым.

Выстуженный северный мир, уставший от зимы, от мороза, за несколько дней стал ярким, оранжевым, открытым для радости и надежд.

И столько людей, распахнувших двери красному лету, были уверены: все у них сложится, все у них сладится.

Были ли в эти умиротворенные, теплые, каникулярные дни в непредсказуемом государстве хоть несколько прозорливых людей, способных представить завтрашний день? Или хоть ощутить холодок, присутствие некоего кануна?

Если нашлись такие провидцы, то только не Леонид Николаев, уговоривший, в конце концов, свою прибалтийскую мадонну, влюбленный, осчастливленный муж, который и подумать не мог, что в этом году ему предназначено стать русским Маринусом Ван дер Люббе. Что точно так же, как этот несчастный голландский юродивый, он окажется запалом и спусковым крючком уже задуманного террора, что жить осталось несколько месяцев, что вместе с собою он унесет многие тысячи обреченных.

Какой целебной, умиротворенной была та июньская тишина!

15

Неуправляемая память одним лишь взмахом вдруг извлекает из пестрого вороха встреч и прощаний малозначительный эпизод.

В то лето я побывал впервые в городе, где родился Бабель, в котором прошло отцово детство.

В Одессе тогда еще были живы его родители – несколько дней провел я у них, на Херсонской улице, позже ее переименовали, теперь это улица Пастера.

Поблизости, через два лишь дома, стоял еще один – в нем, по преданию, Куприн за несколько дней написал повесть «Гранатовый браслет», чтоб расплатиться с домовладельцем.

А больше ничего и не помню – лишь сказочную прогулку в Люстдорф, праздничный гул вечерней толпы, иллюминированную Дерибасовскую. Все прочие дни провел в постели, мучительно переболел крапивницей, Бог знает, как я ее подхватил.

Вознаградило меня возвращение – рейс из Одессы на лайнере «Грузия» в Батум, из которого мы уже поездом вернулись в Баку, в родное гнездо на пыльной и шумной Бондарной улице.

Тот черноморский рейс мне запомнился праздничным хороводом красок – оранжевые яркие полдни, лиловые сумерки, чуть позолоченные гаснущим апельсиновым солнцем.

Солнечными казались и люди, путешествовавшие в то лето на «Грузии», и прежде всего небольшая стайка, державшаяся особняком и чем-то неуловимо отличная от пассажиров, заполнивших палубы, – несколько загорелых мужчин в белой одежде и их подруги.

Все они были празднично веселы, радушно приветливы, и, однако ж, некая неразличимая взглядом и все же решительно проведенная, разделительная черта, их разграничила со всеми, кто плыл на сахарно-белой «Грузии».