Детектив и политика 1990 №5(9)

— Я и сам люто есть х-хочу, — сказал выросший в дверном проеме Ушаков. В его правой руке шипела сковородка, брызгаясь во все стороны обжигающим свиным жиром. — Харчи под завязку войны у нас маленько оскудели. Потребляем остатки запасов: т-тушенка, консервированная картошка, репчатый лук, рис да сгущенка. Но главное, — солдат сыт и обут. Недавно "духи" подарили б-барана. Наш повар-узбек мастерски разделал его. Так что иногда мы и попировать горазды. Накладывайте себе побольше. Это ужин. Сегодня нам больше ничего не светит.

Ушаков прикрыл глаза, вдохнул сизый пар, поднимавшийся от сковороды, улыбнулся и отвалил мне в миску царскую порцию.

Я внимательно посмотрел на него. Чем-то он походил на страну, в которой родился: огромный, доверчивый, не помнящий обид, веселый и грустный одновременно. Хорошие у него были глаза: он как бы хмуро сиял ими. Порой невидимая волна пробегала по его лицу, и оно становилось печальным, но все-таки чаще светилось неясной улыбкой. Голос был глуховат, насквозь прокурен. Красно-коричневая кожа обтягивала скуластое лицо. И хотя шел ему лишь тридцать седьмой год, сквозь поредевшие светлые волосы просвечивали по бокам высокого, с сильными надбровьями лба бледные залысины. Всем своим обликом Ушаков напоминал усатых русских солдат на полотнах, посвященных баталиям 1812 года.

Когда я разговаривал с ним, мне казалось, что он родился, уже зная то, чему сам я выучился гораздо позже, по книгам. И хотя с самого начала он дал мне понять, что журналистов не очень-то любит, все равно я разглядел, вернее, почувствовал в нем сквозь эту неприязнь редкую на войне доброту человека к незнакомому человеку.

— Б-беден тот, — сказал Ушаков, бросив в кружку пару кусков сахара, — кто видит снег только белым, море — синим, а траву — зеленой. Весь смысл жизни в сочетании и смешении цветов. И журналист это тоже должен понимать. Иначе про эту в-войну писать нельзя. Иначе — фальшь и ложь… Сколько мне приходилось читать о сражениях, которых и в помине не было, а о реальных битвах — молчок. Сколько трусов мы провозгласили героями, а и впрямь храбро воевавших людей газеты игнорировали. "Чижик"[18] ходит весь в орденах, а солдат…

Ушаков махнул рукой, и через мгновение язык пламени в печке метнулся в сторону.

— Вот случай был. — Комбат поставил вытертую хлебом сковородку на пол. — На заставе. Пошел один боец в кусты по ну-нужде. В этот миг ударила безоткатка, и заставу накрыло. Все погибли. Но тот, в кустах, выжил. Случай был подан позже наверх так, будто парень один отстреливался в окружении и победил.

— И что же? — спросил я.

— Героем сделали. Другой эпизод. Ротный вез на БТРе проверяющего из Союза. Подъехали к пе-персиковой роще. Проверяющий сказал: "Эх, вот бы персиков набрать домой!" Ротный оказался смышленым: остановил машину, спрыгнул, но неудачно — на мину. Оторвало обе ноги. Проверяющий, чувствуя свою вину, сделал все, чтобы ротного представили к Герою… Ты не думай, я не з-завидую; боже меня упаси. Я п-просто хочу сказать, что Герой Советского Союза — это святое. Понял меня?

Я кивнул.

За окном рычал дизельный движок, качая на заставу электричество. Где-то в горах ухнула гаубица Д-30: оконное стекло всосало в комнату, потом опять отпустило. Над крышей пронеслась мина, завывая как певица в периферийной опере.

— Знаешь, как в Союзе определять: кто действительно воевал т-тут, а кто по штабам прятался? — вдруг спросил Ушаков.

Он снял с печи чайник, плеснул кипяток в кружки и сам же ответил на поставленный вопрос:

— Кто девкам заливает м-мозги про свои подвиги по самую ватерлинию, тот и свиста пули не слыхал. Настоящий ветеран будет помалкивать о войне. Эй, дневальный, поди сюда!

Через несколько секунд открылась дверь, и на пороге появился солдат в замызганном бушлате. К парню прочно приклеилась кличка "Челентано". Иначе никто на заставе его не звал.

— Солдат, — Ушаков протянул ему чайник, — принеси-ка нам еще воды.

Челентано исчез, не сказав ни единого слова: он был узбеком и по-русски говорил хуже афганца.

— В одной из моих рот, — Ушаков улыбнулся, — узбеки решили сколотить свою мафию и начали терроризировать русское меньшинство. Ну, я был вынужден продемонстрировать им ответный русский террор. Я этих дел не люблю.

За окном раздалась глухая очередь из АК.

— Какой-нибудь часовой, — прокомментировал Ушаков, — разрядил магазин в собственную тень. Ничего, бы-бывает. Воевать осталось четыре недели: н-нервы н-не выдерживают.

— А я думал, тревога.

— Н-нет, — опять ухмыльнулся комбат.

Он поглядел на часы. Почесал затылок и предложил:

— Уже ча-час ночи. Может, соснем чуток? Возражений нет?

Я отрицательно покачал головой.

— Добро. Значит, спать, — сказал он и кряхтя повалился на койку. — Я не раздеваюсь: за ночь двадцать р-раз успеют поднять. Замаешься натягивать форму. Тебе тоже не советую.

Я сбросил горные ботинки и вытянулся на своей койке. Она что-то промурлыкала подо мной.

— Ты н-не обращай внимания, — предупредил комбат, — если я во сне буду материться. М-можешь меня разбудить, когда начну крыть всех и вся десятиэтажным…