Дети богов

— …вот этот вот элегантный танцор во фраке, обрати внимание — закадычный дружок Эйхмана. Уничтожение шести миллионов евреев, это как, а? Перелистываем страницы дальше, вот он уже, наш проныра, генерал американского генштаба, и угадай, какое предложение он проводит? Правильно, уроним ядерную бомбу на Хиросиму и Нагасаки! Ну дальше там уже по мелочи: Корея, Куба, Вьетнам, Афганистан. Любимый мой Ирак. И, отметим, всю эту роскошь мы сумели накопать только за последнее столетие, когда появилось важнейшее искусство фотографии и еще более важное искусство подшивания фоток к личным делам. Что он раньше творил, боюсь и предположить. Ты видишь? Нет, ты это видишь?!

Я без особого энтузиазма пожал плечами. Что‑то в последнее время удивить меня было трудно, заинтересовать — еще труднее. Ингри обиженно засопел. Я сказал, просто, чтобы что‑то сказать:

— Амос, друг мой, ну и где же ты раньше был со своей программой?

Тут Ингри взорвался, как ядерный фугас.

— Да разве я знал?! Как я мог предполагать, что ты свяжешься с величайшим преступником в истории Митгарта? И, кстати, я совсем не уверен, что только Митгарта… Где были твои дурацкие глаза?!!

— Знаешь, Ингри. Ты извини, но меня куда больше волнует вопрос, где мои дурацкие глаза сейчас.

Ингри вздохнул.

— Я ж говорил — больной ты. Хилый. Квелый. Я же хотел этот разговор отложить.

Я отвернулся к занавешенному окну. За окном, судя по всему, бушевало апрельское солнце. Видеть его мне совсем не хотелось.

— Ты раскис! — продолжал разоряться мой консильере. — Соберись. Война не кончена. Поймаем мы этого козла…

— Или он нас.

— Ты что, трусишь? Ингве?!

Я перевел на него взгляд, исполненный — судя по его реакции — величайшего равнодушия.

— Нет, не боюсь. Мне просто не интересно.

— Это депрессия.

— Это реальность, брат. Ты лучше мне расскажи, что творится внизу…

Как ни старался, я не мог больше называть Свартальфхейм «домом». Ингри открыл было рот, но тут за дверью послышалась какая‑то возня.

— Что там происходит?

Консильере мой вскочил и побежал к двери. Высунулся наружу. Побазарил там с кем‑то — наверное, с одним из ингвульфовых ребят, которые сторожили мою палату преданно, как хорошие овчарки. Преданно… Эта мыль потянула за собой цепочку, и в конце этой цепочки был Нили, лежащий лицом вниз в луже крови. С усилием я заставил себя не думать.

Ингри снова сунулся в палату.

— Там Касьянов. Рвется к тебе.

— Впусти и дверь закрой. С той стороны.

Ингри, кажется, хотел что‑то сказать — но под взглядом моего единственного уцелевшего ока быстро стушевался и пропустил в комнату Касьянова. И закрыл дверь с той стороны. При виде старого пердуна я даже обрадовался.

— Слава Имиру!

— Что?

— Хотя бы вы не притащили букет.

— Я принес вам нечто гораздо более полезное.

Касьянов порылся в кармане пиджака и извлек аккуратно запечатанный пакетик. Распечатал. В пакетике обнаружилась черная наглазная повязка.

— Ну и что мне с ней делать?

— Бинты снимут, будете носить. Будете настоящий пират. Отпустите длинную бороду, назоветесь Барбароссой…

— Барбаросса был рыжий.

— Перекраситесь.

Я подержал повязку в руке и уронил на тумбочку.

Касьянов уселся на стул, освобожденный Ингри.

— Что‑то ты мне не нравишься, племяш.

— Да и я от тебя, дядюшка, не в восторге.

— Амос твой тебе фотографии передал?

— Это вы что, вместе копали? У вас теперь мир да любовь?

— На безрыбье и рак рыба, мон шер ами. Пока герои хворают, вкалывать приходится бюрократам. А бюрократы всех мастей общий язык непременно найдут.

— Скажите лучше, что сфабриковали эту муть в Фотошопе и подсунули бедняге Ингри. Дурачок от счастья и описался…

Касьянов уставился на меня, как бы в ошеломлении от моей нечеловеческой проницательности. В конце‑концов ошеломляться ему надоело, и он покачал головой.

— Сфабриковали, да не все. Часть.

— Какую часть?

Он не ответил. А мне, по‑честному, было и не интересно. Помолчали. Касьянов все покачивал головой, как китайский болванчик. Ну что за день такой, всех качает?

Минуты через две мотать башкой ФСБшник перестал и уставился на мою левую кисть, перемотанную бинтом.

— С рукой у тебя что?

— Пытался лицо заслонить, — без особого энтузиазма соврал я.

— Ох, не пизди, племяш, не морочь старого дядьку. Покажи свою черную метку.

— Да пошел ты в жопу, дядя.

Касьянов озабоченно нахмурился.

— Нет, точно с тобой что‑то не в порядке.

Во мне проснулась тень былой ярости.

— Да! — заорал я. — Со мной все не в порядке! Меня чуть не пристрелили! Глаз выбили!

Злость, как вспыхнула, так и сдохла. Я отвернулся.

— Не то, не то, — бормотал Однорукий. — Не глаз тебе выбили, племяш, а, похоже, оторвали яйца.

— Идите на хуй, — сказал я.

И заорал во всю глотку:

— Эй, кто там! Господин Касьянов хочет выйти.