Дети до шестнадцати

Отец взял билеты в ложу - я знал, что это специально для меня. Я не люблю в театре сидеть в партере: сидишь будто в кино, никакой разницы. Зато когда поднимаешься в ложу бельэтажа или бенуара - одни слова чего стоят! - и билетерша подводит тебя к узкой дверце, и ты сначала попадаешь в крошечную комнатку, где стоят низенькие мягкие диваны, а потом уже в ложу, тут уж сразу чувствуешь, что ты - в театре.

В другой бы раз мне вполне хватило такси и билетов в ложу, чтобы чувствовать себя на седьмом небе. Но сейчас…

Я смотрел на сцену, я изо всех сил старался смотреть на сцену, но ничего не мог поделать с собой. Я думал о ребятах, о нашей компании, как они едут сейчас в электричке, или идут уже по лесу, или выбирают место для привала. Я все время отвлекался и не мог уловить смысл того, что происходило на сцене. Спектакль мне казался скучным.

В этот вечер я первый раз почувствовал себя несвободным, первый раз я завидовал свободе своих приятелей.

Почему я должен сидеть в театре, когда мне совсем этого не хочется? И разве это честно перед отцом? Ведь он прекрасно чувствует мое настроение, даже в темноте чувствует, хоть и глядит все время на сцену. А что - он же не заставлял меня идти, он бы даже не прикрикнул на меня, не рассердился, если бы я отказался. Если бы он закричал, если бы он рассердился, если бы запретил, не пустил, не разрешил, тогда было бы проще, тогда было бы совсем другое дело. Тогда я мог бы спорить, отстаивать свое право на самостоятельность, доказывать, что я - взрослый. Вон Вадик, тот каждый день спорит со своей матерью. Она ему: «Дурак!», а он ей: «Сама дура», она ему: «И зачем только я тебя растила, зачем силы тратила?», а он ей: «Я же тебя не просил об этом». И ничего - к вечеру уже разговаривают мирно, как ни в чем не бывало. Я даже представить себе не могу, чтобы отец сказал мне грубое слово, обругал меня, я бы не знаю, что тогда сделал.

У Эрика родители вообще не вмешиваются в его дела. Они всегда заняты, у них свои заботы, они всегда что-то ищут, покупают, достают: покрышки для автомашины. абонементы в Филармонию, нитрокраску для дачи, сборник стихов Окуджавы, финский плавленый сыр, - времени у них совершенно не остается. «Наш Эрик ничего плохого сделать не может, в этом я уверена, - говорит его мать, - а в остальном пусть он поступает, как хочет. В конце концов, он человек уже взрослый, отца перерос».

У Сереги папаша, так тот вообще подлаживается под нас. Он - лысый, суетливый и веселый. Хлопает нас по плечам и называет стариками, хлопцами или братвой, как когда. И анекдот иногда расскажет, и закурить даже предложит - полушутя, полусерьезно. Мы, конечно, отказываемся, а он смеется: «Бросьте, эти штучки мне известны, я сам в тринадцать лет начал дымить». Отец Сереги - художник. Одна его картина даже была на городской выставке. Мы все ходили ее смотреть, потому что Серегиному отцу для этой картины позировал Эрик. Картина называлась «Заседание комитета комсомола». Нам-то, конечно, было интересно посмотреть, потому что Эрик получился как живой, очень похож, но вообще-то картина вышла скучная. Конечно, из вежливости мы не сказали об этом Серегиному отцу, но он, кажется, и сам догадался. «Ничего, старики, - сказал он нам, - у Репина «Заседание Государственного Совета» тоже не самая удачная картина, не так ли?» Серега отцом доволен: «У меня батя свой в доску».

И я сам не заметил, как начал сравнивать своего отца с родителями приятелей. Раньше мне и в голову не приходило, что его можно с кем-то сравнивать. А когда заметил, мне стало очень неприятно - ведь отец сидел рядом и даже не подозревал, о чем я думаю. Я принялся усиленно смотреть на Сцену, чтобы отогнать эти мысли, но тут как раз опустился занавес, в зале начали медленно наливаться светом люстры - первое действие кончилось.

Во время антракта мы ходили с отцом по фойе, ели мороженое, рассматривали фотографии артистов и макеты декораций, и я немного отвлекся, но как только погас свет и началось второе действие, все мои мысли снова вернулись ко мне.