Дети Робинзона Крузо

И если понадобится, чтоб последний удар кувалды прозвучал, как мощный разрушающий (саморазрушающий?) трагический аккорд, пусть он так и прозвучит.

Кровотечение из носа прекратилось. Лже-Дмитрий был готов. Теперь он был чист. Невидимый канат начал закручивать пространство.

***

Последние крупицы сияния слабыми искорками застряли в хрупких крылышках бабочки. Кувалда находилась всего в нескольких сантиметрах от Михиной ладони. Но там, с другой стороны тоннеля, фигуру Лже-Дмитрия начала затоплять какая-то чудовищная, будто проступившая изнутри него чернота.

– Где же ты, Икс? – угасал голос Джонсона. И Миха-Лимонад увидел, как остатки сияния, словно серебристая пыльца, которую смывала с крылышек неумолимая сила, тонкими змейками заструились внутрь тоннеля.

Бабочка на Михиной ладони начала чернеть.

IV.

Где-то очень далеко от этого места, в ледяном мраке реки, захлебывающегося Джонсона держали, крепко держали за ноги, пытаясь утащить на дно. Но все же он совершил еще один отчаянный рывок к поверхности. Его губы почти достигли натянутой пленки воды, чтобы прорвать ее, глотнуть воздуха, сделать такой необходимый, спасительный, милосердный вздох.

И тогда в шевелящейся холодной тьме словно что-то неуловимо изменилось, и совсем рядом со своим ухом, а может, где-то глубоко внутри Джонсон услышал голос:

– Подожди… Надо еще чуть-чуть потерпеть.

«Икс? – неверяще, но в то же время с неожиданной робкой надеждой позвал он. – Икс, это ты?!»

В горле захрипело. Даже одного единственного пузырька воздуха не вышло из скривленного рта. Тихая радость так и застряла в спазмах этого хрипа.

Джонсон широко раскрытыми глазами смотрел в темноту. Его мгновение закончилось.

V.

Лже-Дмитрий сделал свой выпад, и он тоже оказался последним. Мозг словно взорвали, и это уже напоминало не забитый металлический стержень, а скорее, авиационный фугас. Обильное кровотечение хлынуло сразу из обеих ноздрей и устремилось внутрь завихряющегося столба.

Кувалда, наливаясь чернотой и багрянцем, медленно покачнулась и, словно нехотя, поползла по тоннелю, издавая стон давно не смазанных колес товарного поезда. От этого тяжелого раздирающего механического звука лопнула барабанная перепонка и из уха Лже-Дмитрия стекала тоненькая струйка крови. Но Лже-Дмитрий теперь видел только кувалду. И звал, и жаждал. Он стал частью этого места и испытывал теперь тот же жадный голод. Он видел багряные всполохи на головке приближающегося молота, а потом, как на отбойнике, в огненных прожилках проступили очертания собачьей морды. Вот оно что… Зверь ожил и был теперь везде. И если у Лже-Дмитрия не хватит сил, молот сам закончит дело, завершит свой разящий удар. Зверь впитает сам себя.

Гримаса то ли муки, то ли радости скривила лицо Лже-Дмитрия: силки детских фантазий сброшены. Собака освободится и, – ничто ее не остановит, – прыгнет. И Она получит своего сбежавшего мальчика.

«Смотри! Смотри же, наивный Крысолов! – хотел было ликующе вскричать Лже-Дмитрий. – Вот как все на самом деле… Верность, дружба, мужество, настоящая и единственная любовь, восторги и обещания – все это существует до определенной точки. Пока не освободится зверь. А потом – поди, удержи…»

Лже-Дмитрий расхохотался.

Вот так она получит своего сбежавшего мальчика.

Лже-Дмитрий ничего не мог с собой поделать – в горле его булькал кровавый хохот.

А потом он это увидел.

Огонек…

***

Это появилось откуда-то из-за развалин дома. Лже-Дмитрий увидел вспорхнувший огонек внезапно, и раскатистый булькающий хохот застрял у него в горле. В темно-лиловой густоте притихшего неба, словно презрев все таящееся здесь хищное бешенство, летел одинокий огонек. Он был совсем крохотным, но в сравнении с ним меркла даже небесная синева сферы, где Лже-Дмитрий когда-то сошел с ума. Такого пронзительного, беззащитного и отважного полета Лже-Дмитрию никогда прежде видеть не доводилось. В этой поразительной беспечности был вызов всем смыслам, что привели его сюда; все основания и оправдания самого этого места покачнулись перед смутным, ускользающим оправданием чего-то другого, щемяще-радостного, свежего, как утренний глоток веселой родниковой воды, но навеки утерянного. И вслед за огоньком, а может, вместе с ним летела одинокая мелодия, бесконечно печальная и бесконечно радостная: то ли друг Валенька

(друг Валенька?)

наигрывал на скрипке, сопровождая этот завораживающий полет, то ли кто-то тихонечко насвистывал, а может, негромко играл на флейте.

Огонек достиг их, качнулся и спикировал на ладонь Михи-Лимонада. Это была бабочка. Ни один мускул не дрогнул на Михином лице, лишь, возможно, чуть прореагировали хрусталики глаз, словно их обдало ветерком.

***

Появившаяся новая бабочка также переливалась синевой, но когда крылышки схлопывались, сияние редело, и Миха увидел, что это была простая желтая бабочка, капустница или лимонница, – он опять не вспомнил, как они их называли, – и она несла на крылышках капельку солнца.

Михины веки задрожали, приподнялся краешек рта, словно он собирался что-то сказать.