Дети земли и неба

Во времена прежней Старшей Дочери мужчинам позволяли в теплые дни работать без рубах. Леонора решила, что этого больше не будет. Некоторые дочери Джада выражали сожаление. Целомудрие и чистые мысли были идеалом для обителей, но каждой из них они были присущи в разной степени.

В глубине души Леонору огорчало то, как мало она сама сожалела о необходимости требовать соблюдения внешних приличий. По-видимому, в ней уже угасло физическое влечение. Она не могла найти его в себе, не ощущала никакого… желания. А ведь раньше это было так важно, и не так уж давно.

Страсть изменила ее жизнь. Она оказалась сильнее ее воли и привычки к послушанию, довела ее до ссылки у стен Серессы — привела ее туда. Она любила Паоло Канавли, ее потребность в нем была сильнее жажды. Позднее она спала с Якопо Мьюччи в его доме и на корабле, а теперь…

Она время от времени думала о Перо Виллани. Гадала, добрался ли он до Ашариаса. И вернется ли живым. Он говорил ей о любви. С этой террасы она видела то место в порту, где они беседовали.

Да, это так, она все-таки думала о нем. «Непостоянство не в моем характере». Но нельзя сказать, что она лишалась сна по ночам от этих мыслей, или из-за его отсутствия. Это ее тревожило. Куда ушла страсть?

С другой стороны, она не могла найти в себе и большого религиозного рвения. Никакого стремления к чистому единению с богом, которое свойственно истинно добродетельным людям.

Возможно, решила Леонора, в ее жизни слишком быстро произошли слишком большие перемены. Ей нужно время, чтобы пустить корни в теперешнюю жизнь, или решить, кем она теперь стала.

Ей в голову приходила мысль признаться в этом Евдоксии, но Евдоксия не принадлежала к людям, которые вызывали желание сблизиться с ними. Скорее, они внушали страх, крайнюю осторожность. Когда-то императрица обладала очень большой властью.

— Но ведь никто из нас не знает этого наверняка, — ответила она теперь старой женщине. — О своей смерти. Если только вы не больны. Вы больны?

Она говорила спокойно. С такой женщиной это казалось необходимым. Нельзя показывать свою слабость. Они снова услышали смех. Солнце в этот час освещало террасу, теплое и целебное. Начиналось лето.

— Это ощущение, а не знание, ниспосланное богом, девушка. Мы сказали «думаем», так ведь?

— Да, так. Мы все умираем, не так ли?

Евдоксия издала звук, который, как уже знала Леонора, заменял ей смех.

— Ты холодная, — сказала императрица.

Болезненный укол, принимая во внимание ее собственные мысли. Леонора покачала головой.

— Я с вами осторожна. Вы сами меня этому научили.

Императрица посмотрела на нее. Евдоксия кутала плечи в шаль, даже в лучах солнца. Но глаза у нее были ясными, и цвет их был ярким. Она не походила на умирающую.

Они слышали девичьи голоса, в саду, то громкие, то тихие. Мужской голос крикнул в винограднике, что-то приказал.

— Мы желаем, чтобы нас похоронили в Варене, — сказала императрица. — Под теми мозаиками, о которых ты говорила. Там, где две императрицы.

Леонору обдало холодом.

— Вы говорили, что они…

— Шлюха и язычница. Да, мы так сказали. А ты нам ответила, что мы несправедливы. И была права.

— Я не пони…

— Можно быть холодной и быть правой, Леонора Валери, — тонкая улыбка. — Мы часто бываем такими. Иногда это единственный способ правильно судить о мире, — она посмотрела в сторону, на море, сине-белое, сверкающее под солнцем.

— Они были императрицами, — сказала она. — Мы будем довольны, если упокоимся под их изображениями.

Она умерла пять дней спустя. Никаких признаков болезни, никакой печали накануне вечером. Она просто не проснулась перед утренней молитвой, ее нашли лежащей в кровати, со сложенными на груди руками. Прожила на двадцать пять лет дольше, чем надо, сказала бы она.

В ту ночь Леонора рыдала так, словно ее сердце распадалось на кусочки; так, в ее представлении, медленно разрушаются крепости и стены городов под выстрелами орудий, придвинутых к ним вплотную. Она не «холодная». Она совсем не холодная, понимала Леонора. И теперь у нее уже никогда не будет возможности сказать это в ответ.

Дубрава действительно отправила тело в маленьком гробу, помещенном внутрь большего, из сандалового дерева и серебра, на корабле по морю, а потом по дороге в Варену. «Благословенная Игнация» семейства Дживо стояла в порту и доставила ее туда. Правитель и господар Андрий Дживо (которого многие считали его преемником) находились на борту корабля, вместе с другими достойными гражданами республики, которая много лет давала императрице кров. Над кораблем развевалось два приспущенных флага, Дубравы и Сарантия.

Императрицу Евдоксию похоронили в маленькой церкви, провели почти по-царски торжественную церемонию, на которой присутствовали высшие церковнослужители Родиаса вместе с посланниками ко двору Верховного Патриарха из всех земель джадитов. Ее положили, как она и велела, под мозаиками, созданными неизвестным художником почти тысячу лет назад, на которых имелись изображения двух других женщин, носивших порфир в Сарантии.