Детский мир

Но стоило нам открыть дверь в квартиру, как все тревожные мысли были выбиты из моей головы, словно кегли шаром для боулинга, потому что уже в коридоре я услышала голос Цезаря.

В глазах потемнело от страха, и я шарахнулась назад, едва не сбив Арсения с ног. Он устоял. Мало того, тихонько рассмеялся, обняв меня за талию, и прошептал на ухо:

– Всё хорошо, не бойся.

Сердце колотилось прямо в ушах, словно ненормальное, а голос внезапно осип:

– Что? Я не…

– Просто Ферзь вернулся раньше нас, вот все и прилипли к монитору, как пить дать.

В большой комнате действительно уже собрался весь наш отряд, и все они, как Арсений и сказал, прилипли к развёрнутому над журнальным столиком визору. Со стороны могло показаться, что несколько подростков собрались, чтобы посмотреть среднего качества ситком или телефильм из тех, что так модно было снимать в конце прошлого века. Только главные роли в этом фильме исполняли не малоизвестные актёры третьего плана, а Александр Королёв, он же Цезарь, и тонар Евангелина или, по меткому определению Светофора, мёрзлая селёдка.

– Ты снова начинаешь… – Цезарь повернулся спиной к камере, и мы услышали, как тихонько звякнула стеклянная пробка графина, а вслед за этим раздались булькающие звуки. – То, что нас с тобой связывают кровные узы, не означает, что ты имеешь право читать мне морали.

– Ева!

– Можно было бы меня, хотя бы наедине, хотя бы раз в год называть мамой. Нет?

– Ох, ни хрена ж себе! – несдержанно воскликнул Зверёныш, и на него все зашипели, наконец, заметив наше присутствие.

– Привет! – Ферзь помахал нам и виновато улыбнулся. Он почему-то всегда улыбался именно так, словно извинялся перед присутствующими за то, что, в отличие от всего остального мира, умеет думать на десять ходов вперед. – Вот, поставил жучок в курильной комнате, сам не знаю, зачем. Лишний остался, думаю, не тащить же его назад. Ничего?

Ферзь – это Ферзь. Не знаю, что надо сделать, чтобы парень, наконец, понял, какой он гений, и перестал тушеваться.

– Право называться матерью, – тем временем продолжил Цезарь, даже не подозревая о том, что у этой милой семейной сцены появилось сразу несколько свидетелей, – ещё надо заслужить. Припомни, когда ты это сделала? Когда бросила меня у старого козла? Или когда отказалась принять у себя в мой первый день на Яхоне?

– Я тебя не бросала! – воскликнула тонар.

– Нет. Ты просто нарушила закон, я помню. Давай не будем снова лить воду на это колесо.

– Мы должны, – в вечно равнодушном и отстранённо-холодном голосе прозвучала непривычная нежность. – Хотя бы ради малыша.

Цезарь ничего не ответил, а я затаила дыхание, надеясь услышать что-то о Тоське и её беременности, о планах на ребёнка, может, что-нибудь ещё, что приподнимет завесу тайны над моим происхождением.

– Ты сделал очень большую ошибку, когда решил назваться её братом. Если бы не это…

– Да вы сговорились! – мужчина взвился на месте и, подскочив к побледневшей Евангелине, зашипел ей в лицо: – А мне дали такую возможность? Кто виноват, что у Оськи память, как у слона? Я целый год вливал ей в уши, что я её принц, рыцарь на белом коне, возлюбленный, чёрт возьми, жених! А она заладила, как заведённая – братик мой, братик… Да и не до того мне было…

Цезарь устало махнул рукой.

– Не до того, – кивнула тонар, и в её голосе прорезался знакомый лёд. – Да и кровь у девочки, напомни-ка мне, когда себя проявила? В пять лет? В шесть?

– В пять с половиной, – недовольно ответил Цезарь. – Надеюсь, Зимовскому не успела об этом сообщить?

– Не успела, а жаль, – теперь уже Евангелина прогулялась до бара и чем-то там забулькала. – Он-то смог бы оценить, кто перед ним, и поступить с девчонкой правильно, вместо того, чтобы вешать на неё часть семейного хранителя.

– А толку? – Цезарь опустился в кресло и со знакомой картинной трагичностью прикрыл глаза правой рукой.

Я знала, что в такие моменты он любил бросить короткий взгляд в ближайшее зеркало, чтобы убедиться, что его поза выражает достаточную степень усталости. Сегодня опущенные плечи и рука, крепко сжимающая бокал виски, говорили о некоторой обречённости правителя Яхона.

– Что толку в этом хранителе, – повторил Цезарь, – если всё оказалось неправдой? Где обещанное усиление связи? Где непреодолимое желание обладать? Где первобытные инстинкты? Пустота… Не знаю, что там было у Оськи, но за собой я не заметил никаких изменений, хотя искал их очень настойчиво. Я вообще начинаю подозревать, что всё, чему нас учили на уроках этики и взаимоотношений, было вымыслом. С первого дня в школе нам твердили: нет и не может быть ничего более важного, чем найти достойного бессмертия спутника. Непонятно только, почему никто не уточнил, что тот, кого нашел ты, может найти кого-то другого. Сколько раз нам говорили об абсолютной добровольности!? Так, словно кровь может думать и чувствовать, словно это не жидкость, которую по венам неустанно прокачивает сердце, а отдельный организм. Брехня это всё. Нет никакого мифического симбиоза. Есть человек и человек. Сильнейший выживает и берёт от жизни лучшее, а слабакам достаются объедки.