Детство

– «Разведка – это инструмент нашей внешней политики! Товарищ Кочет, мы надеемся на Вас!» – неожиданно в конце услышал Пётр Петрович заветное и так возбуждающее многих на подвиги.

Коллеги возвращались в МИД в приподнятом настроении. Каждый был доволен по-своему и думал о своём.

Глава 2

Новоиспечённые (август 1947 – 1948 гг.)

Пётр Петрович, конечно, думал о только что состоявшейся в Кремле встрече со Сталиным и о предстоящей ему новой и интересной работе в Париже.

– Надо же? Какая у Сталина память! А ведь, сколько перед ним проходит людей, лиц, бесед и проблем?! Даже за день!? Уму непостижимо! – всё ещё восторгался он.

– А, с другой стороны, я ведь тоже всё помню: и лица, и разговоры, и дела, и обстоятельства! Даже что было вокруг! Значит у меня память не хуже!? – теперь радовался он.

Возвратившись в МИД, Кочет был вызван к Агаянцу, который провёл с ним длительную беседу, больше похожую на инструктаж, после которой Петру Петровичу стала понятна его миссия в Париже и задачи, поставленные ему руководством Комитета Информации.

Затем старший помощник министра Борис Фёдорович Подцероб вручил Петру Петровичу Кочету официальное письменное распоряжение министра иностранных дел В.М. Молотова, в котором поставленные ему конкретные задачи были завуалированы формально-бюрократической фразой:

«Предпринимать конструктивные шаги для оказания позитивного воздействия на решение некоторых вопросов за рубежом к выгоде СССР».

– Опять бюрократические подвыверты!? А если мои шаги будут восприняты руководством не как конструктивные, и толку от них не будет? И никакой выгоды СССР не получит!? Тогда, стало быть, скажут, что я не справился?! Ну, ладно! Как говорится: поживём, увидим, посмотрим! – рассуждал новоиспечённый политический разведчик.

Сообщив об отъезде брату и Лизе по телефону, дома возбуждённый Пётр рассказал жене о встрече со Сталиным. И Алевтина обрадовалась такому вниманию к её мужу, тем более со стороны самого вождя.

И начались у них непосредственные сборы в дорогу. Пётр объявил соседям о своём отъезде вместе с супругой в загранкомандировку, и об опечатывании домоуправлением его комнаты на годичный срок.

И рано утром в субботу 23 августа на новеньком автомобиле «Москвич-400», предоставленным министерством, они выехали от дома в аэропорт «Внуково», откуда на самолёте Ли-2П в числе двух десятков других пассажиров вылетели сначала до Берлина, а потом и до Парижа.

Услышав в самолёте, что они пересекли государственную границу СССР и теперь летят над Польшей, Пётр Петрович встрепенулся и взглянул в квадратный иллюминатор. Но за низкими и редкими облаками земли почти не было видно.

– Надо же!? Я сейчас лечу над своей родиной! Может даже над родными Пилипками? А отец и вся его семья смотрят на небо и видят мой самолёт? – оживился он, тут же вспомнив о взятых с собой в Париж двух письмах от родных с родины.

И Пётр Петрович решил ещё раз перечитать их.

В первом письме, наконец, полученном от отца в конце марта 1947 года, Пётр Васильевич сообщал, что письмо от него он получил и обрадовался ему, особенно первым его строкам. Но сразу ответить не мог, так как всю зиму проболел и фактически провёл её в кровати, отчего очень ослаб. Он считал, что его сначала подкосила весть о недавно установленной гибели в 1940 году семнадцатилетнего сына Дмитрия. А добила – смерть во время родов его двадцатисемилетней дочери Паши в декабре 1945 года. С вдовцом Фёдором Монаховичем остались трое детей-погодков от двух лет до новорождённого. Поэтому он выражал озабоченность неудачной беременностью Алевтины и отсутствием писем от Бориса, семье которого просил передать привет. Пётр Васильевич предполагал, что жизнь его уже кончается и выражал желание увидеться ещё хотя бы разок.

А в начале апреля Пётр получил ещё одно письмо из Пилипок, но на этот раз написанное другой рукой.

– Ну, всё! Отец наверно умер?! – молниеносно пронеслось тогда в его голове, сразу от страха бросив в пот.