Дева Баттермира

Совершенно не представлялось возможным выяснить, знал ли Хэтфилд, что именно перу Колриджа принадлежат первые заметки в «Морнинг пост», которые столь действенно (и быстро) способствовали охоте на него. Еще будучи в Кесвике, да и будучи человеком образованным, он немало был наслышан о том, что Колридж — поэт, хотя маловероятно, чтобы ему когда-либо доводилось читать «Поэму о старом мореходе». Представляется не таким уж абсурдным предположение, что незаурядный и всеобъемлющий ум Колриджа и его преданность — в тот период проявившаяся с наибольшей силой — христианской религии могла восхитить Хэтфилда. Также можно предположить, в качестве параллельной версии, что многочисленные и разнообразные эссе, касающиеся достижения чувственных наслаждений и вобравшие в себя самый разнообразный жизненный опыт, почерпнутый в результате множества приключений, вполне могли вызвать соответствующий интерес и даже некоторую зависть со стороны Колриджа, который всю свою жизнь жаждал таких наслаждений. Возможно, Хэтфилд стал олицетворением темной стороны самого Колриджа, он был человеком, который осуществил все то, о чем сам поэт мечтал — по крайней мере в худшие моменты своей жизни: долгая ненависть к жизни в целом могла лишь обогатиться уничтожающей ненавистью к самому себе. Хэтфилд продолжал делать свои записи, как утверждают многие очевидцы, посетившие заключенного в то время, с той лишь целью, что когда-нибудь его жизненная история будет понята; но эти записи оказались потеряны. Колридж уже был автором работ, которые имели известную популярность среди читателей, и каждой клочок бумаги, на котором он изволил начертать пару строк, сохранялся и берегся с особым тщанием. Один человек любим «людьми», в то время как другой хоть и любит этих самых «людей», да только в абстрактном понимании этого слова. Один — сочинитель историй, а другой сам нашел свое место в истории. Книги и манеры общения обоих весьма впечатлили современников. Но Колридж в те времена, судя по описаниям очевидцев, был болезненного вида молодым человеком, а Хэтфилд, войдя в возраст расцвета, уже прожил большую часть жизни. Один всеми силами цеплялся за великую и долгую известность, второй — за мимолетную скандальную дурную славу.

У нас нет ни единой записи о том, чем закончилась их встреча.

— Тщеславный лицемер, — таков был вердикт Колриджа после его встречи с Хэтфилдом в тюрьме, а затем он добавил самое таинственное и запоминающееся замечание, которое когда-либо писали о Хэтфилде: — Моя неприхотливая мысль не в силах постичь такого человека.

Интересно, какую такую тайну и глубину прозревал он здесь.

Такой нелицеприятный приговор Колриджа лишь подтвердил силу Хэтфилда как личности. И не только потому, что сам Колридж представлял собой весьма выдающуюся фигуру той эпохи, наделенного немалой властью поэта, который, точно великий полководец, заново перекраивал карту европейского романтизма. Но в то же время автор статей представлял собой еще и весьма противоречивую личность, в которой светлые стороны перемежались с самыми темными и мрачными гранями человеческой психики, кои, дай им волю, могли бы погубить его навсегда.

И все же совершенно неудивительно, что спустя несколько лет после этого события Колридж пишет о Хэтфилде, когда размышляет о характере Яго. Таким же образом он мог бы в своих рассуждениях ассоциировать личность Хэтфилда с Ричардом III. А затем в своем обвинении университетов того времени он связывает Хэтфилда с Уильямом Питтом и Наполеоном — с двумя самыми ненавистными поэту политическими фигурами. В 1810 году фамилия Хэтфилда вновь всплыла: «Превосходное замечание, что дьявол может обернуть себе во благо даже те достоинства, которыми мы обладаем, — по крайней мере, те привлекательные и полезные качества, которые имеют естественную тенденцию воплощаться в добродетели и являются их неотъемлемыми спутниками, — Хэтфилд тому пример». И конечно же сохранились воспоминания Де Куинси о навязчивой идее Колриджа: «Необузданные эмоции всякий раз захлестывали Колриджа, стоило ему лишь предаться воспоминаниям о тех письмах, и горьким — почти мстительным — было его негодование, с каким он говорил о Хэтфилде…»

И все же в тот день в Карлайле, как и в Кесвике, впрочем, то же самое было и в Лонгтауне, Доротея писала в своем дневнике: «Здесь, как и повсюду в других местах, люди, кажется, до чрезвычайности равнодушны к тем чудовищным преступлениям, которые совершил Хэтфилд».

Вплоть до самого дня, на который была назначена казнь, Хэтфилд был с утра до вечера занят тремя вещами: он помогал своим товарищам по тюремному заключению — уж слишком много было разных писем и обращений, которые он составлял от их лица, с завидным мастерством сочиняя многочисленные и веские аргументы; занимался собственными записями, на которые он возлагал большие надежды; собрав всю свою веру, он готовился к скорой смерти.