Дева в саду

Осел ни к чему перечисленному отношения не имеет, но теперь она про него знает, и это по-своему интересно.

Теперь Александр. Она, конечно, сразу узнала Дженни по оттенкам тех частей, что были на виду. Ей бы следовало разозлиться, но она не стала. Увидев Александра, она ощутила власть. Ибо знание – власть, если только не мешать все в кучу, не допускать его внутрь и не превращать в чувство. Теперь она знала, что есть что. Кто и что с кем делал. Полезно знать, что именно делал с ней Эд и что делал Александр с Дженни, но это не совсем то, что будет делать она с Александром или он с ней, когда придет время, если оно вообще придет.

Получается, знания не обязательно должны срастаться, как живые клетки. Их можно разделить, как слюдяные слои, и разложить в ряд. Это расслоенное знание давало ей мощное чувство свободы, истины, даже самоотречения, ведь раньше, соединяя все через сексуальные аналогии, она, несомненно, была самоцентрична. Не Дэниел, не Александр, не Расин, не Эд, не осел, не Эмили Бронте, не зодчие Калверлейского собора – она и только она по собственной прихоти связала перечисленных воедино. Тема самоцентризма и самоотречения возникла тут под странным углом, ведь решать, видеть все вкупе или по отдельности, – значило иметь власть. Ту самую власть, которой, исходя из противоречивых уроков отца, следовало в теории чуждаться, а на практике добиваться любой ценой.

«Разделить знание» – тут Фредерика нащупала нечто, что могло обрисовать модель поведения и эстетику, которые будут ей близки и полезны. Целые годы, подумала она, уйдут на то, чтобы додумать все тонкости. Так оно и оказалось.

Она вернулась к александрийскому стиху: на нем было легче всего сосредоточиться, и он меньше грозил стронуть с места остальные слои. Каким-то очень простым путем доходила до нее мысль, что пьеса Расина хороша – непроста, сильна, законченна, долговечна – в том смысле, в котором «Астрея» вызывала у нее большие сомнения. Как понять, что вещь хороша, и как проверить свою оценку? Может ли тут служить мерой структура стихотворной строки?

Наверное, хорошо, что в свои семнадцать она еще не знала теории Кольриджа о происхождении стихотворных размеров. К тому времени, как она овладела этой частицей знания, Фредерика уже готова была отделить ее от прочих и воспринять отдельно.

22. Много шума

Однажды вечером Уинифред пришла к Стефани поговорить. Это было на нее не похоже: Уинифред полагала, что дочь, как и она, предпочитает трудное не называть и не обсуждать.

– Знаешь, я думаю, мне нужно самой пригласить Дэниела и принять его по-человечески. Если ты хочешь, конечно.

Стефани промолчала.

– А Билл образумится. Ты же его знаешь, он всегда так.

– В этот раз я что-то сомневаюсь.

– Напрасно. И потом, такой человек, как Дэниел, я надеюсь, уважает и чужие убеждения.

– Тоже сомнительно, – глухо проговорила Стефани, – Дэниел не сказать, чтобы очень терпим. И в гнев впадает.

Уинифред беспокойно глянула на нее:

– Послушай… Можно я присяду? Так вот, послушай: когда мужчина постоянно одержим гневом – это… Этого я тебе ни за что не пожелаю. Я ведь тоже старалась, чтобы у нас в доме было хорошо. Чтобы все не только брали, но и давали, чтобы считались друг с другом. И эти старания мне обошлись недешево.

Уинифред в обычном своем халате сидела, примостившись в кроватном изножье.

– Он ведь в медовый месяц от меня ушел.

Стефани молча округлила глаза.

– Я это никому не рассказывала. Мы ездили в Стратфорд-на-Эйвоне, и вот в шекспировском театре, во время антракта, он развернулся и ушел. Мы смотрели «Много шума из ничего»[208], я была так счастлива. Там такие дивные, живые любовные сцены: «Я люблю вас больше всего на свете. Не странно ли это?»[209] И я в антракте ему призналась. Мне казалось, мы так друг друга понимаем, так близки… Но это мне пьеса мечты навеяла.

– А в чем ты призналась?

– Ах да. Призналась, что написала его родителям. Написала, что мы скоро поженимся, что все у нас хорошо. Надеялась, что они с ним свяжутся, может, даже на свадьбу приедут.

– И в ответ ничего?

– Ничего. Он оказался прав. А я – нет. Эта жесткость и упрямство у Поттеров в крови.

– Да, – сказала Стефани, а подумала: в маме этой крови нет, а во мне есть. Есть!

– В общем, я призналась, и он устроил скандал. Прямо в баре, на людях, как он любит. Это был первый раз. Я тогда еще не знала… Я его просила: тише! А он сказал: раз так, пойду туда, где никому не помешаю. И выбежал. Вскочил в машину – у нас была такая маленькая машинка – и на два дня пропал.

– А ты что?