Дева в саду

– Ты не можешь хотеть на мне жениться. Ты…

– Но я хочу, – сказал он так твердо и окончательно, словно ответа не ждал, да его не могло и быть. Он наполовину думал, что после этой лобовой прямоты она встанет и уйдет. Он даже наполовину надеялся, что так и будет. Но она неожиданно сказала:

– Все хотят.

– Чего?

– На мне жениться. Даже жутко как-то. В Кембридже сватались все подряд, даже те, кого я и видела-то два раза, а то раз. Официант в гостинице, когда мы отдыхать ездили. Один папин шахтер. Конторщик в банке. Наверное – и это никогда не секс, только женитьба, – наверное, я кажусь удобной. И твои чувства никакого отношения ко мне лично не имеют. У меня просто лицо, как выбирают для рекламы холодильников, – архетипическая жена. Это почти унизительно.

– Понимаю-понимаю. Замучили тебя. Мужчинам всё невдомек. Поставила меня на место. Понимаю и приношу извинения. А теперь уходи.

Она тихо заплакала, утираясь тылом ладони, не двигаясь с места. Потом проговорила:

– Никто не говорит: «пойдем на танцы», «пойдем в поход», «пойдем в постель». Только «будь моей женой», да еще с каким-то загробным благоговением! Я не понимаю, что это. И я так не могу больше…

Он встал, за руку подвел ее к кровати, усадил и уселся рядом.

– Я бы тебе объяснил, что это, да смысла нет. И ничего тут нет загробного. Я просто тебя хочу – навсегда. Лучше жениться, чем вот так гореть. Это гнусная трата времени, тут уж поверь мне. И я хотел на тебе жениться, но вижу, конечно, что ничего не выйдет. Но не уходи с мыслью, что я тебя не знаю. Я тебя хочу, потому что знаю, какой ты была бы со мной.

– Ты не слишком самоуверен?

– Заметила? Ну да, я ведь добился почти всего, чего по-настоящему хотел. А теперь вот не выйдет. Я ведь и молился уже об избавлении…

– Да как ты смел?

– Что?

– Вот гнусная мысль! Обсуждать меня с…

– Я не обсуждаю…

– Я запрещаю о себе молиться. Я не верю в твоего Бога. Я ни к чему этому не причастна.

Она сама не понимала, почему такой яростью отзывается мысль, что Дэниел о ней молился.

– Вот еще и поэтому все безнадежно, – с неменьшей яростью отвечал Дэниел.

– Твоя церковь слишком зациклена на сексе.

– Если ты про то, что священники слишком много о нем говорят и у них уже, как у Фрейда, кругом один секс, а больше нет ничего, – я согласен. Но сам судить не могу. Я никогда об этом не думал. То есть сам для себя не думал.

Она недоверчиво обернула к нему заплаканное лицо.

– Я не гомосексуалист, и вообще ничего такого. Просто занят вечно. Трудно поверить, да, но так оно и было, пока вот…

Часть яростной силы оставила его: он понурил большую, тяжелую голову и снова задрожал. Она робко пододвинулась ближе:

– Я не понимала этого…

– Я не должен был на тебя кричать.

– Ты слишком серьезно все воспринимаешь.

– Это легко говорить.

Она положила руку ему на колено:

– Дэниел…

– Оставь меня.

– Дэниел.

Тогда он повернулся, тяжело обхватил ее и опустил на возмущенно скрипящую кровать. Так они лежали: она, глядя в потолок через его плечо, он – придавив ее всей своей тяжестью, приникнув лицом к ее мокрому от слез лицу на его подушке. Он лежал неподвижно. Она – тело ее ощущало совершенный покой. Он двинулся чуть и увидел ее раскрытый ворот. Медленно, бережно стал расстегивать пуговки. С испугом, восторгом, болью глядел на золотисто-бледную грудь и шею. Невидимой, неловкой рукой приподнял подол и ощутил бедро, гладкое и теплое. Содрогнулся.

– Это ничего, – пробормотала она, – это не важно. Все будет хорошо…

Дэниел передвинул гору живота и уткнулся лицом в грудь, теперь совсем открытую. Пальцами то ли робкими, то ли ленивыми – как было понять? – она тронула ему волосы. Он услышал, как она – раз, два! – быстро скинула туфли. Расстегнул еще две пуговки и пояс. В безумное мгновение скользнул рукой под грудь, туда, где ребра с биением внутри, где смутно угадан был им позвоночник. Поднял голову и примкнул свои губы к ее – теплым, и губы подались, открылись сладостно и мягко. Дэниел неловко перевалил весь свой вес на одно колено и, хмуря брови, заглянул ей в лицо. Стефани так и глядела в потолок. Ее поза приятия показалась ему позой отчаяния. Хочет сделать ему приятное. Видит: нужно дать что-то, вот и хочет дать. А для себя ничего не ждет от этого, не отзывается ни злостью, ни жаждой. Может, она всегда такая и поза эта привычная.

Он отодвинулся:

– Нет. Ты сама не знаешь, чего хочешь.

– Дэниел, постой. Я знаю и хочу. Это ничего… – почти жалобно.

– Сплошное «ничего»! А я больше хочу, чем ничего. Впрочем, это так и так неправда…

– Ах, я же не подумала! Тебе, конечно, нельзя, тебе – грех…

Она, естественно, подумала. Ведь если запрет неподдельный, нарушить его отчасти приятно даже принципиальным натурам вроде Поттеров. А может быть, им особенно.

– Мои грехи – это мое дело. Подымайся, ты уходишь.

Не двинулась с места:

– Почему?

– Потому что «из жалости» – не приму. Садись. Садись-садись.

– Не надо так.

– Сперва разберись, чего ты хочешь.

– Милый, но ведь эти вещи хладнокровно не решают…

– Еще как решают. Множество важных вещей решают именно так. И я тебе не милый.

– За что ты так со мной?