Дева в саду

– Двадцать два, – честно отвечал Дэниел, поборник правды. На сей раз правда делала его особенно уязвимым: он привык, что к нему относятся так, будто ему хорошо за тридцать. Да и сам себе казался чуть не сорокалетним.

– А все себя ведут, как будто ты старше…

– Это мой вес. В обоих смыслах: я и толстый, и Церковь представляю.

Он почувствовал, что она сейчас всматривается в него. А Стефани думала о том, что он молод, что он видит все: боль, болезни, страх смерти, ужас потери, слабоумие, безумие в чистом виде, одиночество, неизбывную тоску бытия – все то, чего большинство с успехом избегает, а если переживает, мучительно и врасплох, то раз-два в жизни. Впрочем, и врачи это видят. И викарий Элленби. Должен видеть, профессия обязывает. Хотя викария, кажется, заботит только приходская политика, сравнительное влияние разных персон, красота запрестольного образа да успех благотворительных базаров. Беда миссис Хэйдок всем известна, однако же до Дэниела никто не просил Стефани сидеть с Малькольмом.

– Как ты пришел к Церкви?

– А так: не терплю полумер. Мне страшно сидеть на стуле и ничего не делать. Страшно успокоиться. Мне нужны тычки в спину, чтобы нельзя было ни на минуту остановиться. Дисциплина без рассуждений.

– Но ты же прирожденный бунтарь…

– Одно другого не исключает. Меня надо заставлять. А Церковь это умеет, вот и все. Понимаешь?

– Отчасти, – сказала она. Никак не могла оторваться воображением от этой странной смеси: страх бездействия и неистощимая энергия, ищущая на себя кнута. Церковь всегда виделась ей окаменелым панцирем, внутри которого дремотное, мешкотное существо блаженно пожевывает жвачку, давно уж лишенную живых соков.

– Но ведь Церковь – не лучшее место для этого, в ней все так косно…

– Не будем больше об этом, а то наслушаюсь тебя и уйду перебирать бумажки в Городской совет.

По чести сказать, Дэниел не понимал, что именно так отвращает ее от Церкви. Он не хуже ее знал, что Элленби – лентяй и карьерист, а добрые дела у паствы приходится вымогать. Но как же она не видит, что сила Церкви не в этом?

Он не осознавал, какая это сила – банальное неверие в христианские сказания, хоть и был научен справляться с отрицателями-софистами вроде Билла. Билл спорил о том, кто, когда и при каких обстоятельствах отвалил камень от двери Гроба Господня. Стефани была настолько уверена, что Новый Завет искажает историческую правду, что органически не испытывала к нему никакого интереса.

Будучи тонким знатоком человеческой психологии, в вопросах Учения Дэниел был прост. Да ему и нельзя было иначе. И явные добродетели Стефани равнялись для него добродетелям христианским. Ее честность, ее доброта роднили ее с Христом, каким любил его Дэниел, и исток свой имели во Христе. Вот и все. Можно быть настоящим христианином, не считая себя таковым. Именно в эту категорию она бесспорно – даже слишком уж бесспорно – попадала. Он догадывался, впрочем, что эта мысль пришлась бы ей не по вкусу, хоть и не представлял, до какой степени.

– И ты всегда был частью Церкви?

– Нет. Все началось, когда я был уже подростком. То был единственный раз, что я почувствовал себя частью людского целого. Хотя такого же эффекта достигал и Гитлер, и мирфилдские священники[186].

– Расскажи.

И он рассказал все, что помнил, сознавая при этом, что история его обращения, в отличие от некоторых других из его жизни, способна ее тронуть. Так и случилось. У Стефани что-то откликнулось внутри, и она этого не скрыла.

– Это я тоже называю религией, – сказал Дэниел. – Тот священник – он бы чутьем знал, пророк Симмонс или сумасшедший. Отличил бы видение от бреда. Я вот так не умею и, естественно, другим не советую в эти вещи соваться. Поэтому с Маркусом от меня прока немного. Что я тут скажу? Только смотри за ним в оба да, конечно, присылай ко мне, если думаешь, что это как-то поможет.

– Спасибо.

Ничего не изменилось, но Стефани казалось: что-то сдвинулось. Что-то уже сдвинулось, раз Дэниел направил на Маркуса свое деятельное тепло.

– А знаешь что? У меня будет целый день свободный – в среду на той неделе. С утра и до вечера. Я специально не занимал его, хотел выбраться из Блесфорда в кои-то веки. Честно говоря, хотелось подумать на свободе о том, что делать вот с этим нашим… с тем, что мы пока в сторону отставили. Походить как следует у моря. Может, поедем вместе? Не для ссор, нет. Просто погуляем. Сегодня ведь мы неплохо поговорили?

– Неплохо.

– Тогда ты поедешь.

– Я море люблю…

– Значит, едешь.

Она не сказала «нет», размышлял он. Возможно, это значит «да». Она не любит отказывать, и он ей нравится… Какая жестокая маята.

– Да, – сказала она. – Еду.

18. Анадиомена