Дева в саду

Поехали в Файли, потому что Дэниела возили туда в детстве. Он объяснил, что никогда не любил возвращаться, но ведь и личной жизни у него, по сути, тоже никогда не было, – может, стоит попробовать. Добирались не быстро: на автобусе до Калверли, оттуда поездом до Скарборо и уж от Скарборо поездом в Файли. Бо́льшую часть пути шум моторов и стук колес избавляли от необходимости говорить. Дэниел был без своей униформы. На нем был давешний свитер и поверх безразмерный, бесформенный черный бушлат с капюшоном и джутовыми петлями, куда продевались пуговицы-клыки: купил в магазине военных излишков. Огромный Дэниел был в нем похож на Брейгелева крестьянина. Не хватает лотка с кирпичами или топора, подумала Стефани.

Кроме них, почти никто не вышел на станции в Файли, ослепительно-солнечной и страшно холодной. Дэниел уже все продумал. Сейчас они пойдут в город, а оттуда по песчаному побережью к полуострову Бригг. Можно взять в городе пирог со свининой, бутылку пива и потом поесть у моря. Стефани в крепких башмаках, но без шляпы и перчаток подрагивала. Дэниел заметил.

– Да, там у моря ветерок гуляет, – довольным тоном сказал он. – Надо надеяться, волны нагонит изрядные. А ты вон без шляпы. В городе куплю тебе шляпу.

Стефани принялась вежливо отказываться.

– Ну уж нет. Хочу тебе что-нибудь подарить, это раз. А два – надо тебя хорошенько закутать, чтобы я не беспокоился, что пора тебя домой везти.

Мимо бунгало в каменной штукатурке и пестрых летних домиков, вылинявших за зиму и притихших, они вошли в городок. Нашли бурую, викторианских еще времен галантерею. В витрине хромированные стойки в виде буквы «т» были одеты в рыжие и серо-бежевые платья, так и сяк подпоясанные и подоткнутые, – пышногрудые, респектабельные пугала. Над ними реяли фетровые ведерки и тюлевые гнезда: густо-синие, лиловато-розовые, зеленей зеленого яблока.

Внутри бежевая женщина в бежевом мягком платье с ажурной вставкой на груди открывала для них белые лаковые коробки в трещинках, показывала перчатки: кожаные, шерстяные, «тряпичные». Стефани, ища тепла и дешевизны, выбрала голубые варежки с жаккардовыми звездами. Дэниел настоял, чтобы она взяла еще такой же берет, с большим бледно-желтым помпоном. Она послушно натянула его, низко закрыв лоб и уши. Ровная золотистая волна округло откатилась на ворот пальто. Дэниела что-то крепко захватило внутри.

«Сладкая», – подумал он и сделал открытие. За клише дышало что-то древнее, мощное, необоримое. Довременная жадность уст, библейский мед. Иезекииль съел богоданный свиток, и было в устах его сладко[187]. И здесь то же, люто думал Дэниел, круглое лицо ясное, по-детски обведенное шерстью беретика, сияющие волосы, мягкий, неуверенный взгляд.

Они вышли на улицу Каргейт-хилл, булыжную, круто наклонную, с перилами вдоль тротуаров. Последний рывок земли к морю – вниз, в простор. Впереди лежала серая вода, темная, тяжелая, с узкими глянцевыми озерцами там, где солнце ударило сквозь бегущие вперегонки облака. «Вон оно! Вон оно!» В первый день по приезде отец разражался победным ревом, едва завидев море, и тяжко мчал к нему, ревя, неся на плечах Дэниела, который первое время тоненько вопил, а потом начал уж стесняться местных и давно обжившихся: вдруг решат, что он только приехал. Хотя что тут было такого, раз он и вправду только приехал, – этого он сегодня понять не мог.

– Вон оно, – сказал Дэниел и взял Стефани под руку.

На пляж был выход через каменную арку под променадом – гулкий тоннель, где метался и умирал ветер. Сухими волнами застывал у его стен песок, рисуя на булыжнике неровную границу прибоя. Было время, когда Дэниел врывался в эту холодную тень, скидывал пляжные шлёпки, – толстый мальчишка пальцами толстых ног егозил в прохладном сыпучем песке, постепенно теплеющем, и выбегал на залитый солнцем берег.

– Тут раньше на пони катались, – сказал он. – Когда я был маленький, тут можно было на своей лошади проехать по улице и у своего дома остановиться.

Он был толстым карапузом в сиденье-корзинке с кожаными кисточками, на вихляющем осле. Потом толстым мальчиком в длинных серых шортах. Стременные ремни норовили ущемить ему толстые икры, а он, ликуя и тревожась, въезжал в город, и худой пегий пони подымался натужно и медленно и мотал жесткой гривой у его лица. Его тогдашняя плоть частью еще сохранилась, а частью сменилась, расточилась неведомо. Отец шагал рядом и похлопывал его по спине: выпрямись, сын, не сиди мешком, гляди веселей. На другое лето после беды Дэниел катался сам раз или два. Мать с ним не ходила, только дважды заплатила за пони. Дэниел думал раньше, что, если бы отец предоставил его самому себе, он бы, может, поболтал с мальчишками-провожатыми, державшими сбоку поводья. Но вот он остался один и молчал.

А Стефани не могла понять, почему Дэниел так помрачнел. Они вошли под свод тоннеля.

– «Ветер отточен, как нож»[188]. Отец это говорил, когда мы здесь проходили. Каждый раз. Каждый. Наверно, он из всей поэзии только эту строчку и знал.

– По-моему, очень хорошая строчка.