Девяносто третий год

Барабанщик вторично забил дробь. Глашатай продолжал:

– «…и во исполнение декрета национального Конвента, лишающего покровительства закона всех бунтовщиков, захваченных с оружием в руках, а также подвергающего уголовному наказанию всякого, кто даст у себя убежище или будет способствовать бегству…»

– Что такое значит «уголовному наказанию»? – шепотом спросил один из крестьян у своего соседа.

– Не знаю, – ответил сосед.

– «…принимая в соображение, – продолжал глашатай, махая в воздухе афишей, – 17-ю статью закона от 30 апреля, предоставляющую неограниченные полномочия комиссарам в возмутившихся провинциях, – объявляются стоящими вне закона…»

Здесь он помолчал немного и затем продолжал:

– «…лица, обозначенные нижеследующими именами и фамилиями…»

Толпа замерла. Глашатай еще более повысил голос и продолжал:

– «…Лантенак, разбойник!»

– Это он о нашем барине, – пробормотал один из крестьян. И по всей толпе пронеслось:

– Это наш барин.

– «…Лантенак, бывший маркиз, а ныне разбойник! – продолжал глашатай. – Иманус, разбойник!»

– Это Гуж-ле-Брюан.

– Да, это истребитель синих, – проговорили два крестьянина, искоса поглядывая друг на друга.

– «…Гран-Франкёр, разбойник», – продолжал глашатай свое перечисление.

– Это священник. Это господин аббат Тюрмо, – пронеслось в толпе.

– Да, он состоит священником где-то в окрестностях Шапельского леса.

– Что не мешает ему быть разбойником, – заметил третий.

– «…Буануво, разбойник, – читал глашатай. – Оба брата Пиканбуа, разбойники. – Узар, разбойник…»

– Это господин де Келен, – проговорил один из крестьян.

– «…Панье, разбойник…»

– Это господин Сефер.

– «…Плас-Нетт, разбойник…»

– Это господин Жамуа.

Глашатай продолжал свое чтение, не обращая внимания на эти комментарии.

– «…Гинуазо, разбойник. – Шатенэ, по прозванию Роби, разбойник…»

– Гинуазо – это Белокурый, Шатенэ – это Сент-Уэн, – прошептал один крестьянин.

– «…Уанар, разбойник», – читал глашатай.

– Он из Рюлье, – послышалось в толпе. – Да, это Золотая Ветка. – Еще его брат был убит при нападении на Понторсон. – Да, да, Уанар-Малоньер. – Такой красивый девятнадцатилетний парень!

– Тише! – крикнул глашатай. – Выслушайте список до конца: «Бель-Винь, разбойник. Ла Мюзетт, разбойник. Сабрту, разбойник. Брэн д’Амур, разбойник…»

Какой-то парень толкнул локтем стоявшую возле него девушку. Та улыбнулась.

– «…Шант ан Ивэр, разбойник, – продолжал глашатай. – Ле Ша, разбойник…»

– Это Мулар, – заметил один из крестьян.

– «…Табуз, разбойник…»

– Это Гоффр, – пробормотал другой крестьянин.

– Да ведь их двое, Гоффров, – заметила какая-то женщина.

– Оба они молодцы, – проговорил крестьянин.

Глашатай затряс афишей, и барабанщик забил дробь. Глашатай продолжал чтение:

– «…Вышепоименованные лица, где бы они ни были схвачены, по удостоверении их личности, будут немедленно преданы смерти».

По толпе пробежало движение. Глашатай продолжал:

– «…А всякий, кто даст им у себя убежище или станет способствовать их бегству, будет предан военно-полевому суду и казнен смертью. Подписано…»

Воцарилось глубокое молчание.

– «Подписано: комиссар Комитета общественного спасения Симурдэн».

– Тоже священник, – проговорил один из крестьян.

– Да, бывший приходский священник в Паринье, – подтвердил другой.

– Тюрмо и Симурдэн, – заметил третий. – Один белый, другой синий; оба священники.

– Это неверно, что один синий, другой белый, они оба черные, – сострил четвертый.

– Да здравствует республика! – воскликнул мэр, стоявший все время на балконе, приподнимая свою шляпу.

Барабанная дробь возвестила толпе, что глашатай еще не кончил; и, действительно, он сделал знак рукой.

– Внимание! – крикнул он. – Вот еще четыре последние строчки правительственного объявления. Они подписаны начальником экспедиционного отряда на северном побережье, полковником Говэном.

– Слушайте! слушайте! – пронеслось в толпе.

– «…Под страхом смертной казни…» – прочел глашатай.

Все затаили дыхание.

«…Под страхом смертной казни запрещается, во исполнение вышеприведенного распоряжения, оказывать какую-либо помощь девятнадцати вышепоименованным бунтовщикам, окруженным и запертым в настоящее время в Тургской башне».

– Что? Тургская башня? – раздался в толпе голос.

То был женский голос, голос матери.

III. Народный гул

Михалина Флешар замешалась в толпу. Хотя она и не вслушивалась в то, что читалось и говорилось, но когда до ее слуха долетели слова «Тургская башня», она подняла голову.

– Что! – повторила она. – Тургская башня?

Все оглянулись на нее. Она имела совершенно растерянный вид, а тело ее было покрыто лохмотьями.

– Это какая-то бродяжка, – раздались вокруг нее голоса.

Одна крестьянка, несшая в корзине лепешки из гречневой крупы, приблизилась к ней и сказала ей на ухо:

– Замолчите!

Михалина Флешар с удивлением посмотрела на эту женщину. Она снова перестала что-либо понимать. Это слово «Ла-Тург» словно молнией озарило ее ум, и затем все опять покрылось густым мраком. Разве она не имела права спросить? Чего это все так на нее уставились?