Девяносто третий год

Барабанщик в последний раз ударил дробь, чиновник приклеил к стене афишу, мэр возвратился в свои комнаты, глашатай отправился в следующую деревню, и толпа начала расходиться. Перед афишей осталась только небольшая кучка людей. Михалина Флешар направилась к этой группе. В ней шли разговоры по поводу лиц, только что объявленных стоящими вне закона. Группа эта состояла из белых и из синих, то есть из крестьян и мещан. Какой-то крестьянин говорил:

– А все же им не удалось захватить всех. Девятнадцать человек – это еще далеко не все. В этом списке не значится ни Приу, ни Бенжамен Мулен, ни Гупиль из Андульеского прихода.

– Ни Лориен из Монжана, – вставил другой.

– Ни Брис-Дени, ни Франсуа Дюдуэ из Лаваля, – раздалось в толпе. «Ни Гюэиз из Лонэ-Вилье». «Ни Грежис». «Ни Пилон». «Ни Фильёль». «Ни Мениссан». «Ни Гегаррэ». «Ни три брата Ложерэ». «Ни господин Лешанделье из Пьервилля».

– Дураки! – проворчал седовласый старик. – Разве вы не понимаете, что когда они захватят Лантенака, в их руках будет все?

– Да ведь они его еще не захватили, – пробормотал один из более молодых.

– Лантенак захвачен – захвачена душа, – продолжал старик. – Лантенак убит – убита Вандея.

– А кто такой этот Лантенак? – спросил один из мещан.

– Это – один из «бывших», – ответил другой мещанин.

– Это – один из тех, которые расстреливают женщин, – добавил третий.

Михалина Флешар услышала эти слова и проговорила:

– Это верно.

На нее оглянулись.

– Да, да, меня расстреляли, – продолжала она. Эти слова «меня расстреляли» произвели на толпу странное впечатление: живое существо вдруг объявляло себя мертвецом. Ее начали разглядывать несколько искоса. Ее внешний вид, действительно, производил тяжелое впечатление: вся трепещущая, дрожащая, растерянная, озиравшаяся, как дикий зверь, и до того перепуганная, что она способна была навести страх и на других. В отчаянии женщины, при всем ее бессилии, есть что-то ужасное. Перед собой точно видишь существо, повешенное над бездной судьбы. Но крестьяне смотрят на вещи несколько грубее. Один из них пробормотал сквозь зубы:

– Должно быть, шпионка.

– Замолчите же и уходите, – шепнула ей та самая женщина, которая уже раньше заговаривала с нею.

– Да ведь я никому не делаю зла, – ответила Михалина Флешар. – Я только разыскиваю своих детей.

Женщина взглянула на тех, которые уставились на Михалину Флешар, приложила себе палец ко лбу и, мигая глазами, проговорила:

– Она говорит правду.

Затем она отвела ее в сторону и дала ей гречневую лепешку.

Михалина Флешар, даже не поблагодарив ее, с жадностью принялась есть лепешку.

– Да, – сказали крестьяне, – она ест, точно скотина. Очевидно, она не виновата.

Затем и последние разошлись; все удалились один за другим.

Когда Михалина Флешар закончила есть, она сказала крестьянке:

– Хорошо; я насытилась. А теперь укажите мне дорогу в Ла-Тург.

– Ну, вот, снова начинается! – воскликнула крестьянка.

– Мне необходимо идти в Ла-Тург. Как туда пройти?

– Ни за что вам этого не скажу, – проговорила крестьянка. – Чтобы вас там убили, что ли! Да к тому же я и не знаю дороги туда. Что же это такое, вы действительно с ума сошли? Послушайте, моя милая, у вас такой усталый вид. Хотите отдохнуть у меня?

– Мне некогда отдыхать, – ответила мать.

– У нее с ног даже кожа сошла, – проговорила вполголоса крестьянка.

– Ведь вам же говорят, – с живостью заговорила Михалина Флешар, – что у меня украли моих детей: двух мальчиков и девочку. Я иду из жилища Тельмарка-Бродяги, там, в лесу, знаете? Вы можете справиться обо мне у Тельмарка, да и у того крестьянина, которого я встретила там в поле. Этот бродяга меня вылечил. Кажется, у меня была перебита какая-то кость. Все это, действительно, было. Да вот еще сержант Радуб, и у него можно справиться. Он все скажет; ведь это он встретил нас в лесу. Трое, слышите ли, трое детей. Старшего зовут Рене-Жан; я могу доказать это; второго зовут Гро-Ален, а девочку – Жоржетта. Мой муж умер; его убили. Он был крестьянином в Сискуаньяре. У вас такой добрый вид: пожалуйста, укажите мне дорогу. Я не сумасшедшая, – я мать. Я потеряла своих детей и теперь ищу их, – вот и все. Я сама не знаю, откуда я иду. Прошлую ночь я спала на соломе в каком-то сарае. А теперь я иду в Ла-Тург. Я не воровка. Вы видите, что я говорю правду. Следовало бы помочь мне разыскать моих детей. Я не здешняя. Меня расстреляли, но я сама не знаю где.

– Послушайте, прохожая, – проговорила крестьянка, пожимая плечами, – во время революции не следует болтать такого вздора, которого никто не понимает. Вас за это могут арестовать.

– Где Ла-Тург? – воскликнула несчастная мать. – Ради Младенца Иисуса и Пресвятой Девы прошу вас, умоляю вас, скажите мне, как мне пройти в этот Тург?

– Не знаю! – резко сказала окончательно рассердившаяся крестьянка. – И если бы я и знала, то все-таки не сказала бы вам. Это нехорошее место. Вам туда незачем идти.

– А я все-таки пойду туда, – сказала Михалина и, действительно, пошла.

Крестьянка посмотрела ей вслед и пробормотала:

– Однако нужно же ее хоть покормить.