Девяносто третий год

– Гальмало, – продолжал он после некоторого молчания, – я тебе говорю все это, зная, что ты не понимаешь слов, но понимаешь дело. Ты внушил мне доверие тем, как ты управлял лодкой; не зная геометрии, ты маневрировал на море с величайшей точностью; тот, кто умеет управлять лодкой, может управлять и восстанием; судя по тому, как ты справился с морем, я уверен, что ты успешно справишься со всеми моими поручениями. Итак, я продолжаю. Ты скажешь вождям, хотя бы и своими словами, но приблизительно следующее: «Я предпочитаю войну в лесах войне в открытом поле; я вовсе не намерен подставлять сто тысяч крестьян под картечь синемундирников и под ядра господина Карно[63]; но я желаю, чтобы через месяц в лесах были пятьсот тысяч повстанцев. Республиканская армия – это дичь; малая война – та же охота. Я – стратег кустарников». Впрочем, это слово ты опять-таки не поймешь. Но это все равно; зато ты хорошо поймешь следующее: «Не давать пощады!» «Всюду устраивать засады». «Побольше шуанства и поменьше вандейства!» Ты можешь также прибавить, что англичане за нас, что мы желаем поставить республику между двух огней, что Европа нам поможет, что нужно раз и навсегда покончить с революцией. Монархи ведут против нее войну регулярную, мы будем вести войну партизанскую. Вот что ты скажешь. Хорошо ли ты меня понял?

– Да, хорошо. Нужно пройтись по всей стране огнем и мечом, не следует давать пощады никому.

– Так, так, – одобрительно кивал головой старик.

– Я побываю везде, где вы приказали.

– Но только будь осторожен. В этих местах смерть стережет человека из-за каждого куста.

– Смерти я не боюсь. Часто младенец, делающий первый шаг, изнашивает последние свои башмаки.

– Да ты, я вижу, молодец!

– А если меня станут спрашивать об имени вашего сиятельства?

– Пока оно никому не должно быть известно. Ты ответишь, что ты его не знаешь, и это будет правда.

– А где я вас снова увижу, ваше сиятельство?

– Там, где я буду.

– А как же я узнаю, где вы будете находиться?

– Это будет известно всем и каждому. Не пройдет и недели, как обо мне все заговорят. Я скоро дам о себе знать, я отомщу и за короля и за религию. Ты сразу поймешь, что говорят именно обо мне.

– Понимаю.

– Смотри же, ничего не забудь.

– Будьте спокойны.

– А теперь отправляйся в путь. Да хранит тебя Господь. Ступай.

– Я исполню все, что вы мне велели. Я пойду, буду говорить, буду повиноваться, буду приказывать.

– Отлично!

– И если я успешно исполню возложенное на меня поручение…

– Тогда я сделаю тебя кавалером ордена Святого Людовика.

– Как моего брата. А если не исполню, то вы велите меня расстрелять?

– Да, точно так же, как и твоего брата.

– Понимаю, ваше сиятельство.

Старик наклонил голову и, казалось, впал в глубокую задумчивость. Когда он снова поднял глаза, он был один, Гальмало виднелся лишь в виде черной точки на краю горизонта.

Солнце только что село. Чайки и другие морские птицы возвращались в свои гнезда. В природе ощущалась та смутная тревога, которая предшествует наступлению ночи. Лягушки квакали, кулики, посвистывая, вылетали из болот, жаворонки, грачи, жужелицы суетливо носились туда и сюда; перекликались прибрежные птицы. Ни один звук не выдавал присутствия человека. Всюду царило глубокое молчание. В заливе не было видно ни одного паруса, в поле – ни одного крестьянина. Повсюду, куда только хватало глаз, была мертвая пустыня. Росший в песке чертополох дрожал от ночного ветра. На морской берег падал сверху бледный свет сумерек. Вдали, в темной равнине, сверкала слабым блеском вода озер, напоминая собою как бы большие оловянные листы, разложенные по земле. С моря дул ветер.

Книга четвертая. Тельмарк

I. Вершина дюны

Старик постоял на месте, пока Гальмало не скрылся из виду, потом укутался плотнее в свой плащ и пошел медленными шагами, с задумчивым видом. Он двинулся по направлению к Гюину, между тем как Гальмало шел к Бовуару.

Позади него возвышалась, в виде громадного треугольника, гора Сен-Мишель, с вершиной, похожей на митру, с укреплениями, похожими на латы, с двумя большими башнями – одной круглой, другой четырехугольной, как бы помогавшими горе нести на себе двойную тяжесть церкви и селения. Своего рода пирамида Хеопса в океане.

Сыпучий песок бухты близ Сен-Мишельской горы постоянно изменяет профиль дюн. В те времена между Гюином и Ардвоном была очень высокая дюна, ныне почти полностью исчезнувшая. Дюна эта, уничтоженная с течением времени ветрами, была очень древней. На ее гребне стоял столб, водруженный здесь в двенадцатом столетии, как памятник о собравшемся в Авранше соборе[64] по поводу убиения святого Фомы Кентерберийского[65]. С вершины этой дюны был великолепный обзор, что позволяло легко ориентироваться.