Девяностые годы

Все дышало миром и покоем. Пестрые ковры полевых цветов лежали вокруг; Салли и Лора собирали розовые бессмертники, кудрявый белый перечник и маленькие голубые и желтые цветочки, похожие на крошечные звездочки на длинных стебельках. Высокие кусты стояли осыпанные белыми и лиловыми цветами, распространяя нежный, терпкий запах; шелковистые ковры мари алели вдоль дороги; золотистые чашечки буйно разросшейся касии были до краев полны пряного аромата.

Но скоро цветы исчезли с лугов и трава пожелтела. Снова смерчем закрутилась над низиной пыль. Приближалось лето; Салли и Лора знали, что оно им сулит. Лора уже отняла Эми от груди; девочку кормили козьим молоком, и она теперь не развивалась так хорошо, как прежде, худела, становилась капризной и беспокойной. Лора снова собиралась на юг на все лето и звала с собой Салли.

Но Салли понимала, что это невозможно. Пансион должен был приносить доход и Динни — получать свою аренду. Кое-что из обстановки Салли приобрела в долг. Пол был покрыт линолеумом, в шкафах блестела новая посуда и кухонная утварь. Салли и Моррис спали на хороших кроватях, а в комнатах постояльцев стояли новые койки, покрытые простынями и одеялами. Некоторые из этих вещей Салли купила в поселке, другие ей привезли из Южного Креста, и все это стоило кучу денег; Салли понемножку выплачивала долги, но своей главной задачей считала расквитаться с Динни.

Моррис был очень доволен новым жильем и наслаждался комфортом, но постояльцы раздражали его, и он всячески старался избегать встреч с ними.

— Когда я устроюсь на приличную работу, — ворчал он, — мы будем жить вдвоем, без посторонних. Это просто выше моих сил — видеть, как ты надрываешься для каких-то мужланов.

— Но у меня с ними не так уж много хлопот, — возражала Салли, — и, по крайней мере, у нас теперь есть кусок хлеба и крыша над головой.

Моррис был очень нежен и внимателен с ней последнее время. Быть может, ему хотелось вознаградить ее за те месяцы молчания и равнодушия к ее судьбе, когда, одержимый золотой лихорадкой, он рыскал где-то на севере в тщетных поисках золота. Он стал совсем другим теперь. Словно что-то в нем умерло. Может быть, он просто потерял надежду составить когда-нибудь состояние на золоте, как мечталось ему прежде. Он теперь никогда не говорил о золоте и о том, что он сделает, если ему повезет.

После своего возвращения с севера он спал отдельно от Салли — даже после той памятной ночи с ливнем, когда он снова стал самим собой. Салли была благодарна ему, что он не сделал попытки восстановить их прежние отношения как нечто само собой разумеющееся. Моррис понимает, думалось ей, что ее чувства к нему переменились. Она не могла так легко простить ему, что он не принял на себя часть ее забот, когда она была беременна, когда рожала ребенка. Да и воспоминание о том, что произошло между нею и Фриско, все еще было живо и бередило ей душу.

Но видеть Морриса таким надломленным и пришибленным было для нее невыносимо; она чувствовала, что должна помочь ему вернуть прежнюю уверенность в себе и самоуважение. Она понимала, что ее любовь — последнее, что у него осталось. Имеет ли она право отнять у него это? — спрашивала она себя. В конце концов, ведь она же любит его. Она знает, что делает с людьми золотая лихорадка. Она сама ведь тоже едва не пала в этом краю жертвой другой, не менее губительной лихорадки, едва не забыла свой долг. И для нее и для Морриса, думала Салли, осталось только одно: крепче держаться друг за друга и постараться наладить совместную жизнь.

Салли чувствовала, что ей еще, помимо всего, необходимо чем-то защититься от Фриско, от этого дурмана, который он на нее напустил. Одно воспоминание о нем вызывало в ней трепет, жгло ее, как огнем, и «это постыдное чувство» вновь закипало в ее груди. Нужно покончить с этим раз и навсегда, сказала себе Салли. Вырвать из памяти и из сердца.

И она раскрыла Моррису свои объятия, заставила его стряхнуть с себя мрачную отчужденность, которая им владела, сумела убедить его в том, что она хочет быть ему не только доброй женой, но и возлюбленной, как было когда-то в первые дни брака. Их сближение наполнило их обоих новым, радостным ощущением полноты жизни и счастья.

Моррис снова ходил с высоко поднятой головой; казалось, он даже испытывает некоторую тайную гордость и самодовольство. В конце концов, он имел то, чего столь многие мужчины на приисках были лишены. И Салли весело распевала, моя посуду или подметая пол. В ее душе не оставалось теперь обиды на Морриса, и скрытая тяга к Фриско не смущала больше ее покой. Моррис стал чаще уделять внимание Дику: возился с ним, брал его на прогулку и немножко ревновал к нему Салли; ему казалось, что она слишком уж поглощена ребенком.

— В жизни не слышал подобной чепухи! — восклицал он, когда Салли весело болтала с малышом, так, словно он мог понять все, что она ему говорит.

— Ах, боже мой, ты же видишь — ему это нравится, — возражала Салли. — А я люблю с ним разговаривать, потому что он такой чудный маленький ворчун! Я просто обожаю его, Моррис!