Девять миллиардов имен Бога

Я в маленькой пустой комнате без окон. Со мной еще двое, и все мы в костюмах, которые я тогда принял за водолазные.

Передо мной некая приборная панель с круглым экраном. На экране какое-то изображение, но оно было лишено для меня смысла, и с тех пор я не могу вспомнить, как оно выглядело, хотя много раз пытался. Все, что помню, — как я повернулся к тем дюйм и сказал: «Осталось пять минут, парни» — хотя не уверен, что это в точности те слова. Ну а потом я проснулся.

Воспоминания об этом сне преследуют меня с тех пор, как я стал пилотом-испытателем. Нет, «преследуют» — неподходящее слово. Сон дал мне уверенность, что до поры до времени со мной ничего не случится — по крайней мере, пока я не окажусь в той самой кабине с теми двумя. Что будет дальше — не знаю. Но теперь вы понимаете, почему я чувствовал себя чуть ли не в полной безопасности, когда падал на A-двадцать или когда мне на A-пятнадцать пришлось сесть в Средиземном море.

В общем, теперь вы знаете. Можете смеяться, если хотите, — иногда я и сам смеюсь. Но даже если все это ничего не значит, тот сон придал мне уверенности на подсознательном уровне, и это принесло немалую пользу.

Смеяться мы не стали. Помолчав, Джимми спросил:

— Те двое — ты их узнал?

Давид нахмурился.

— Никогда об этом не думал. Они ведь были в скафандрах — лиц не разглядеть. Но один вроде как похож на тебя, Джимми, хотя выглядел намного старше, чем ты сейчас. Боюсь, что тебя там не было, Артур. Увы.

— Рад слышать, — сказал я. — Как и всегда, я останусь на Земле, чтобы выяснить потом, что пошло не так. Мне хватит терпения подождать, пока не откроют пассажирские рейсы.

Джимми поднялся на ноги.

— Ладно, Давид. Пойду разберусь с той толпой за дверью. А ты пока поспи — со сновидениями или без. И кстати, А-двадцать будет в строю уже через неделю. Думаю, это последняя химическая ракета; говорят, для нас почти готов атомный двигатель.

Мы никогда больше не говорили про сон Давида, но, подозреваю, часто о нем вспоминали. Три месяца спустя Давид поднял А-20 на высоту в шестьсот восемьдесят километров, рекорд, который никогда не побьет аппарат подобного типа, поскольку никто больше не строит химические ракеты. Безупречная посадка Давида в долине Нила положила конец их эпохе.

Прошло три года, и появилась А-21. Она выглядела очень маленькой по сравнению с ее гигантскими предшественницами, и не верилось, что она была ближе всего к космическому кораблю, который человечеству еще предстояло построить. На этот раз старт производился с уровня моря, и Атласские горы, бывшие свидетелями наших прежних запусков, теперь стали лишь далеким фоном для происходящего.

К тому времени и Джимми, и я вполне разделяли веру Давида в предопределение. Помню прощальные слова Джимми, когда закрывался шлюз:

— Уже недолго осталось, Давид, до того, как мы построим трехместный корабль.

И я знал, что шутит он лишь отчасти.

Мы увидели, как А-21 медленно поднимается в небо по восходящей спирали — это не было похоже ни на одну из ракет, которые когда-либо знал мир. Преодолевать земное притяжение теперь было проще: на ракете имелся источник атомной энергии — и Давид мог не спешить. Ракета медленно удалялась, наконец я потерял ее из виду и отправился в радарную.

Когда я пришел туда, сигнал уже исчезал с экрана, а мгновение спустя моих ушей достиг звук взрыва. Таков был конец Давида и всех его снов.

Следующее, что помню, — как летел над долиной Конуэй на вертолете Джимми, а справа вдалеке от нас сверкала гора Сноудон. Раньше мы никогда не бывали у Давида дома и никак не думали, что окажемся здесь по такому поводу. Но это было самое меньшее, что мы должны были сделать.

Внизу проплывали горы, мы разговаривали о будущем, которое внезапно окрасилось в мрачные цвета, и о том, как быть дальше. Кроме потрясения от потери друга к нам пришло осознание того, насколько твердую уверенность мы переняли у Давида. И теперь эта уверенность разбилась вдребезги.

Мы думали, что станет делать Мэвис, и обсуждали судьбу их мальчика. Сейчас ему должно было быть пятнадцать, правда, я не видел его несколько лет, а Джимми вообще не встречался с ним ни разу. По словам отца, мальчик хотел стать архитектором и уже подавал большие надежды.

Мэвис казалась спокойной и собранной, но заметно постарела со времени нашей последней встречи. Какое-то время мы говорили о делах и о наследстве Давида. Мне никогда прежде не приходилось быть душеприказчиком, но я старался делать вид, будто все об этом знаю.

Мы только начали обсуждать будущее мальчика, когда услышали, как открылась дверь и тот вошел в дом. Мэвис позвала сына, и из коридора послышались неспешные шаги. Он явно не стремился с нами встречаться, и глаза его были все еще красными.

Я успел забыть, насколько он похож на отца, и услышал, как Джимми удивленно охнул.

— Привет, Давид, — сказал я.

Но он не смотрел на меня. Он смотрел на Джимми, с тем озадаченным лицом, с каким смотришь на человека, которого видел где-то раньше, но никак не можешь вспомнить, где именно.

И внезапно я понял, что юный Давид никогда не станет архитектором.