Девятое имя Кардинены

Киншем. Кобылица с огромным сердцем, которая оставляет за флагом всех кровных жеребцов. Какой демон подсказал ей назваться этим прозвищем?

Она была из «потерявших себя». Это Абдалла понял, едва заглянув в ее глаза — черные провалы, где фараон мог бы утонуть со всем своим войском. Единственно чтобы уберечь ее, дать подняться от того, что она, как понимал кахан, совершила раньше, назвал он ее своей женщиной. А потом захотел ее по-настоящему и робел войти из-за этого: опасался то ли сопротивления, то ли — еще больше — покорства, безразличия, с которым она принимала все, что было ее долей в новом для нее мире.

Сначала он рассердился, что Дзерен еще ее не отделила, как приказал. Потом зашел к ней среди дня посмотреть убранство — и разгневался еще пуще. У его пастухов, не то что кешиков, дома богаче бывает. И какое ей дело до того, как он сам обставился? Он господин, он владетель, и уж это никому не приходится доказывать!

Выскочил в досаде — а на самом деле, от той мальчишеской боязни. Джинна… дьяволица… дочь Иблиса… Говорит — глаза долу, идет — травы не приклонит к земле. А ведь он запомнил, как летела над ее головой карха Стагира и какие веселые и злые глаза стали у нее в этот миг. Воин! Что же мне, во главе своих всадников ее брать, как крепость?

И так настропалив себя, горячий, злой, полный старческой похоти, ввалился как-то поздно вечером к ней. Она уже лежала на своем низком ложе в ночной одежде, и лампа-ночник горела у изголовья: читала толстую книжку размером в половину его ладони. Подняла на него взор. Встала, положила ему на плечи свои руки и уткнулась лбом в его волосы.

И всё встало на свои места. Нет, он не обольщался: не то что любви — простого желания не вызывал он у нее. Но так, как он ее брал, обнимают свою землю после долгой разлуки или входят в глубокое озеро, чтобы смыть прах с души и тела.

Дзерен тоже приняла все как надо — умница она, его северянка.

— Я твоя прошлая любовь и ныне держательница рода, это и есть мое достояние. Те две сироты — утеха твоя на склоне лет. А Киншем — она не для мужского желания и не для игрушек. Она для власти. Уж поверь мне: ты сделаешь ее первой.

— А она захочет? — только и спросил.

— Нет. Ты захочешь.

Абдо-кахан по-хозяйски похлопал рукою по темно-красному в черных разводах ворсовому ковру, устилавшему пол.

— Вот теперь то, что я хотел. Зимы у нас лютые, одни войлоки не защитят от низового ветра.

И шелков он надарил своей Киншем — для халатов по здешней моде, с высоким стоячим воротом и глубокой пазухой, чтобы в грудь не дуло. И овчин на шубейку и шапочку, чтобы в обносках Дзерен ей не ходить. И теплые сапожки со слегка раздвоенным каблуком — в стремя становиться. И — синий атласный чехол на голову, спускающийся пониже плеч, с сеточкой перед самыми глазами: в город ездить. Хороша же я буду в городе, подумала она. Если вообще туда выберусь.

Дзерен не завидовала ей, напротив: у каждого свой удел под небом и свой ответ перед ним. Девчонки считали блажью своего повелителя и в деле зачатия неискусной — и тоже серьезно не ревновали. Ночи по преимуществу доставались им.

Абдо-кахан уезжал и возвращался со своими тюками, в окружении кешиков: то довольный, то — реже — мрачный: вместо переметных сум с выменянным на контрабанду товаром привозил тогда трупы своих всадников, закутанные в палас и положенные поперек седла. Граница всё более и более переставала быть условным понятием.

Вообще-то контрабанда для него была лишь подспорьем, может быть — выполнением каких-то давних обязательств. Сам он иногда отправлялся в Срединный Город Эро. Кешики при нем и в его отсутствие ходили патрулями все ближе к границе с горами. Иногда они привозили связанных чужаков, таща их на аркане или силком всадив в седло — для Стагира, как ей объяснили. В такие дни Киншем не выходила из своей палатки, не вставала с постели. Однажды в сердцах спросила у Абдо:

— За что вы нас так ненавидите?

— Кого это «вас»? Все они лазутчики и тварь презренная. Если бы не наши братья в Южном Лэне, они бы хуже тут бесчинствовали, чем в прошлую войну. Но не в этом главная их вина. Динан захотел править нашу книгу судеб, а такое ведет к беде — всё равно, хорошие или злые мысли у тех, кто хочет думать за весь твой народ.

Однако после этого глубокомыслия те люди хоть вопить стали не так громко.

Киншем пряла свою пряжу, училась вязать носки из грубой шерсти, чепчики и одеяльца — из мягкой: осенью у Гюзли должен был родиться маленький.

Так прошла зима, и как-то внезапно на землю обрушилась весна, со всей пестротой и нежностью эфемерного цветения.

— Верхом кататься ты мне разрешишь? — спросила она у мужа.