Девятое имя Кардинены

— Мне надо в город. У меня там мужские дела, у моих жен — свои женские. Гюзли — приданое ребенку, Хулан — обновить побрякушки, Дзерен — утварь и белье для дома, то, се. Только Дзерен остается за меня, Хулан — смотреть за Гюзли. Выходит, кроме Киншем, со мной ехать некому.

— Мне нельзя в город.

— А я два раза не говорю, Киншем.

Столица Эро ничем не отличалась от тех портовых городов, куда динанские жители ездили раньше, как в свою домашнюю заграницу: высокие дома, бегающие огни реклам, со вкусом сделанные витрины, крошечные кафе и лавочки прямо на чистейших тротуарах, толпы народу и днем, и ночью, особенно ночью, как будто здесь стоял бесконечный рамадан. Автомобили везде, кроме центра, более чинного и старомодного, чем окраины. Когда их кортеж, все в теплых шелковых халатах и верхами, вступил на центральную улицу, Киншем думала, что на них сразу воззрятся, как на оживший паноптикум. Но обошлось: на эдинских туристов «в связке», с полувоенным гидом во главе, хуже вылупливались. Впрочем, уборщики, вооружась совками, поглядывали на коней с деловитым ожиданием, а молодые женщины отворачивались, старательно укутываясь в одноцветные покрывала, куда более прозрачные, чем у нее самой. И еще одна отличка от вольных городов — много полиции в черной форме, с рацией на месте кобуры и небольшими автоматами поперек груди.

Удобства своего шелкового куколя Киншем оценила уже на подступах к столице: ты видишь всех, а тебя никто. Зато заглазно обращаются как со знатной дамой, а негласно подразумевают, что ты юна и хороша собой.

Абдо снял для всех них половину этажа в звездочной гостинице (из ее личного люкса хоть сутки не выходи), оставил своей хозяйке четырех кешиков, сам исчезал на весь день, а она ездила по магазинам и лавкам, набирала вещи по списку. Расплачивались и забирали покупки ее воины, кое-что покрупнее хозяева лавок отвозили прямо в номер. К Киншем обращались не иначе как к «кукен», были вежливы без подобострастия.

В один из таких дней и Абдо с ними отправился.

— Дела закончил, подарки всем женщинам купил, одна ты у меня осталась не наряжена. Отведу-ка я тебя к ювелиру.

— Ну да, к моим седым космам только и носить золото и камушки. И лицо придется открывать, — возразила она.

— Так откроешь. Чехол твой — он для улицы и многолюдья.

В магазине ей показалось скучновато. Если б не на себя прикидывать — полюбовалась бы изысканной работой, но ведь с Абдо станется пол-витрины ей в подол вытряхнуть. Впрочем, он и так отобрал ей кое-что: брошь, несколько колец, цепочку на запястье. В красоте, однако, смысл понимал.

— Сдается мне, другая ювелирная работа тебе куда больше придется по вкусу. Знаешь что, поехали! Я там уже побывал, да ладно, второй раз тоже не лишний.

Спешились во дворе фабрики — не фабрики: огромные цеха без окон. Прошли через вестибюль. Абдо с озорством шепнул: «А вот здесь волос не открывай и сама стой в отдалении». И распахнул дверь.

Открылся нежно-зеленый, чистый зал. Тихая музыка, щебет девичьих голосков. Столы, конвейеры, а за ними — сотни девчонок с головами, туго обтянутыми белым. Сидят свободно, даже пересмеиваются, а маленькие руки что-то сосредоточенно процарапывают на коричневых табличках — да это же платы для электроники!

Кахан уже в коридоре выдал пояснения:

— Работа не труднее, чем ковры из узелков вязать. Наши невесты все здесь перебывали по два-три года. Пока только из кочевья, от стад, идет у них желтая сборка, ниже сортом, а как поотмоются — белая. Эта и на импорт годится, и для войны, и для других надобностей. Заодно с ремеслом этой… медитации обучаются. Блюдут чистоту тела и души безгрешность. А подзаработают денег на свадьбу — в городских нарядах к родне возвращаются и впридачу жемчужину свою несверленой привозят. Мне тоже выгода: платят за то, что от своей власти отпускаю. Всё бы ладно — одно нехорошо: как домой приезжают, с разгона по три раза на дню с мылом моются. Это кроме пяти уставных и молитвенных…

На обратном пути она попросила:

— Кахан, у меня от твоих чудес в горле пересохло. Есть здесь место, где можно выпить, не суя стакан под наголовник?

Кешики (их оставалось при них двое, те самые Ашир и Джалал) переглянулись. Джалал сообщил:

— Все тут одинаково от Иблиса, но я тут знаю заведение поприличнее иных. Ну, не для муслимов, так это не страшно. Зато там темно, кукен будет удобнее.

Это был подвал — бар с кожаными табуретками, розовыми лампами под потолком и стойкой, расцвеченной пивными и винными бутылками, как шебутной павлиний хвост. Он, и в самом деле, был выдержан в европейском стиле и, видимо, рассчитан на гостей из ближнего зарубежья. Издержки былого не очень порадовали Киншем, но Абдо задвинул ее за столик, сам с воинами уселся поближе к проходу, как живой щит, и усмехнулся ободряюще. Она завернула чехол на голову, открыв рот и нос, и стала пить оранжад. Было пусто — вечерний сбор если долженствовал быть, то еще не начинался. Только на одном из табуретов у стойки, спиной к ним, маячила грузноватая фигура — мощный загривок и рыжие с обильной проседью волосы.