«Девочка, катящая серсо...»

Как он меня называл? Тогда было принято и самых молодых при всех называть по имени-отчеству. «Записки» М. ко мне так и написаны^{211}. А меня он звал «ласточкой», м<ожет> б<ыть> — «и ласточка, и дочка»^{212} — но эти стихи написаны «до меня», и я не ручаюсь, что он говорил их. Как-то он назвал меня «мансардная муза». Это выражение — когда я потом рассказала Ю. Ю.

^{213} — возмутило его. Но это была правда. Жили мы все очень просто, и время было плохое — а до лучшего не дожила. Потом он сказал, что я представляюсь ему в трех образах: «Мечта молодого Бальзака — Римские встречи Гёте — самая младшая из подруг Сафо». Первое меня удивило, так как романы Б<альзака> были с пожилыми дамами, — Гёте я обожала (я читала его письма по-немецки, и они чудесные!). Что касается подруг Сафо — то мне очень нравились «Песни Билитис» Пьер Луиса^{214} и еще больше музыка Дебюсси к этим песням, но «наклонностей» подобных у меня не было, — разве что я рассказала о чисто эстетическом восхищении Кэт Шалонской, ученицей английских курсов, очень модной и элегантной девицей с черными волосами, которая всегда со мной была необычайно ласкова. Может быть, и довольно сложные взаимоотношения с Аней Э.^{215}, женой Гумилёва, но опять-таки это не было «грехом».

* * *

Выражение лица М. было умное и доброе, и было в нем иногда что-то египетское. Но когда он вскричал: «Со времен Натали Пушкиной женщина предпочитает гусара поэту!» — он очень смешно вздернул голову и сказал эту фразу с вызовом!

Помню, он говорил как-то о «талмудических» занятиях своего отца^{216}. Вспоминал с симпатией брата Александра, с которым я была знакома. Не помню отношения к акмеизму — вероятно, была чисто формальная связь.

Помню (он у меня дома был раза два, и то мельком) — он сделал мне какую-то сцену, скорей комическую (для меня, и непонятную), и убежал, а потом вернулся… и схватил коробок спичек.

* * *

Наша дружба с М. дотянулась до января 1921 г. Меня оторвало от прежних друзей и отношений. Помню, я как-то «собралась» пойти его навестить: «Зачем Вам?» — «За стихами». — «Мих<аил> Ал<ексеевич> напишет Вам не хуже». — «Может быть, и лучше. Но не то. Это будут не мои стихи». Вот, как ни странно, — у меня к «греческому» циклу было отношение… какого-то отцовства, как это ни дико. Они очень медиумичны, и потому меня чрезвычайно радовали. Стихи (увы) «альбомные» и «дикие» — это обычное посвящение поэта девушке, — но вот этот цикл я считаю почти своим. После того как я прекратила «бегать к Мандельштаму» — стихи прекратились. Если б я не кончила своих посещений, уверена, что их было бы еще много. Конечно, он писал до меня, и писал великолепно — после, но наше «содружество» угасло.

Одоевцева записала о своем разговоре с М. про меня: «Всякая любовь — палач!»^{217} — я не знала, что он меня так любил. Это было как фейерверк!

Я потом встречалась изредка с М. и его женой у Лившицев. Мы говорили не без смущения. Жена была (на мой взгляд) очень боевая, но, что называется, «женщина как женщина». Я не знала, что она такая умная. Один разговор был про Пастернака. Я его спросила, не обижается ли он, что критик говорит о значении П<астернака>. Он со своим обычным взвивом вскричал: «Вся литература — жмется к Пастернаку!»^{218}

Ни на какие его «встречи» я не ходила. В 1937 г. в Москве мне передали, что М. в Москве и очень хочет меня видеть — но меня «не пустили». Вот и все!..

Читая письма М., я была удивлена запиской к Н. Я. в 1921 г. Что-то похожее на раскаяние Литвинова из тургеневского «Дыма»^{219}. Это письмо превратило меня в светскую даму Ирину! В то время я была бы очень польщена.

Очень неожиданен его роман с Лютиком. Ольга Ваксель (Лютик) — какая-то родственница Гумилёва; Г<умилёв> говорил, что не то ее отец, не то дед покончил с собой. Помню ее мать — невысокая дама средних лет. Лютик была высокая, стройная, но крепкая девушка, без всякой флюидности, без кокетства, довольно красивая, румяная, «недвига-царевна», «брюлловская турчанка» — это я назвала, — с неподвижным лицом. Очень похожее выражение «о яблочной коже»^{220}. Именно не лепестки роз, а «яблочная кожа». Я к ней хорошо относилась; Гумилёв считал ее абсолютно невинной (старорежимной) девицей. Потом потеряла ее из виду. Встретила ее в районе Таврического сада (года не помню, конечно!), — мне говорили, что она легко рожает — «как репки сажает», — я спросила ее, правда ли. Она улыбнулась утвердительно. Я даже думала, что у нее не первый ребенок! Потом я встретила ее в вагоне (под Москвой или под Ленинградом, не помню) — с молодым, красивым, но небольшого роста человеком, — они сидели, тесно прижавшись друг к другу, я спросила о стихах ее, она ответила, улыбнувшись, что-то пессимистическое — чуть ли не о смерти. Будто стихи ее не стоят…

* * *

Конечно, они многого не стоили. Но умирать женщинам, которых любят поэты, надо рано — как Беатриче и Симонетта^{221}, а не так, как Лаура Петрарки, в которой разочаровался Франциск I.