«Девочка, катящая серсо...»

Когда доходит до ссор, особенно чувствуешь свое одиночество. Получит ли Е<катерина> Н<иколаевна>^{357} мое письмо? Хотя она немного старше меня, у нее есть связи с жизнью — из-за Алексея — а у меня никакой. Впрочем, это как раз наименее меня печалит (отсутствие детей). Я не вижу ни счастья, ни даже утешения в детях — мне в другое существо не переключиться, это не «моя судьба». Из всех знакомых людей на земле самая непонятная и чуждая мне бестужевская Воронова.

16 июня. Понедельник.

Переписываю рецепты оладьев. По Би-би-си о голубых диких гиацинтах на пути к Оксфорду и смешные описания девиц из Рус<ского> Клуба.

У нас жизнь тяжелая, как у шахтеров в петровские времена. <…>

24 июня.

<…> Письмо от Екатерины Николаевны. Бедная! Ея судьба ужасна!^{358} Почти все мои работы погибли безвозвратно, но я хоть рада, что она оказалась не дурной. <…>

25 июня. Ночь.

Пришла с вечера Антона Шварца. Моя маленькая Марина^{359} в Париже! А Серг<ей> Эрн<естович> не в Москве, а в лагере^{360}, Ольга стала работать администратором, а Евгения^{361} перевели на немецкий и ставят в Германии. У Володи Ч. умерла жена. И про бедного Введенского верно^{362}.

…Антон был со мной очень ласков и почтителен, наговорил комплиментов и великолепно читал «Шампанское» Чехова, «Незнакомку» и «Королеву Британии» (это мой заказ). Но З. вел себя по-дурацки, я пришла в ужас.

А Полонский по дороге устроил мне сцену при всех. Это очень нелепо тоже, разве он не понимает, что З. мне только мешал? Юрочка мой! Вот, судьба Марины как из мелодрамы, а у меня — серость дыма…

1947 г. Свердловск. Каменск.

29 м<арта> <1947>.

Завтра день именин Ал<ексея> Ал<ексеевича>^{363}. «Алексей — с гор вода»^{364}. Всегда вспоминаю. Ночь. Суббота. Стала нездорова с 27 на 28. Под пятн<ицу> снов не помню.

Ходила смотреть «Dir Frau meine traume»[148], где играет вовсе не Ева Браун, а Марика Рокк. Сенсация! Мне лично безумно нравится испанский танец. Ругают Пастернака. <…>. Тает. «И только madame никак не может вспомнить свою собственную смерть»… <…>

30 марта. Воскресенье. Вечер.

Да! «Никак не может вспомнить…» М<ихаил> Ал<ексеевич> заплакал, когда я прочла ему записанный сон: и Всеволод Петров тоже. Говорят, на Украине большой голод. В Англии всякие ужасы после наводнений, хотя все на месте — и дерби  — Н. П. >, и выставки, и балеты.

У Над<ежды> Павлович в стихах весьма нелестные строчки о Гумилёве… но, как ни странно, напечатано все же — ведь его фамилия одна должна нагонять страх. А какие чудесные строки его памяти у Багрицкого!^{365} Я за них полюбила Багрицкого. <…>

4 апреля. Пятница.

<…>

Это плохо, что я так умею мечтать, что это по силе заменяет гашиш, эфир, опиум. Если бы я это претворила в искусстве, как в дни моего рисования! — есть ли связь с мертвыми? Или я не стою, чтобы мне помогли?

А с живыми? Юра, верно, перестал меня любить, если он жив. Я не чувствую его помощи, его руководящей и спасительной силы. Верно, он отрекся от меня после моего романа с Зинкой. Стоило падать так низко! И я ведь что-то переживала — как-то его и любила. Но это такой ужас — одиночество — цепляешься за соломинку — ведь бедный Зинка — именно соломинка — глупый и слабый, самовлюбленный и беззащитный. Я его не кляну — это моя собственная вина, моя глупая слабость. Я удерживалась от Володи^{366}, от Бахрушина — а тут не сумела. Если бы Юра знал все точно, он бы простил. Это гораздо меньше, чем Этот. Этого я люблю, как любят счастье. А по Би-би-си об очередной речи Де Голля, к которому во Франции относятся так почтительно.

13 апр. Пасха.

Живите, Юрочка мой! А я…

Стало очень холодно. В четверг, «алым ударит в ставни»^{367}, было теплым-тепло, весеннее солнце. В пятницу стала портиться погода. Едва набрали денег на Пасху. Маруся купила «Чудо», а печь нечего. <…>

Пишет мне Маврина — а из Лен<инграда> ничего! У меня нет конверта, и я не могу ответить. Снов не помню.

<…>

Сдуру купила белое блюдечко — вместо моркови — за 7 руб.

Читаю Мгеброва^{368} — чепушисто, как он сам, — и о Комиссаржевской просто бред. Он выставляет ее симулянткой, как Австрийская Елизавета, — мама говорила, что она была очень простой и приятной, хотя испорченной (или, вернее, хитрой). Вспоминаю Мейерхольда и Колю^{369}, Евреинова и Анну^{370}. Живы ли они?

Господи! Что-то могила мамы? И где-то умру я?

18 сент<ября> <1947>. Четверг. Ночь. Каменск.

Во вторник был день рождения моего Юрочки. Мне удалось съездить на кладбище и зайти в церковь — зажечь за упокой и за здравие. Выехали в Каменск. Приехали ночью под проливным дождем. В дороге говорила с новым актером Корсунским, который видел в Париже Иду Рубинштейн, Карсавину в жемчугах и мумию Кшесинской в панбархате и бриллиантах. Он учился с Чабукиани, был женат на Людмиле <нрзб>сковой, в Москве встречался с Юрием Б<ахрушиным> (с бородой), знает Пантелеймонову… Что еще?

<…> Вчера вечером была с Марусей на картине «Побег с каторги»^{371}. Печальный конец… «Ты будешь писать?» — «Нет». Шел дождь — очень темно на улицах.