Девочка. Книга третья

На следующий день после моего обморока у меня были выходные, вернее больничный, выданный мне Кэтрин. Проснулась я ранним утром — Джулия уже уехала на работу, оставив на холодильнике рисунок сердечка с забавной рожицей и записку "оладьи подгорели, кофе получился ужасный, но я старалась".

Я улыбнулась этой трогательной заботе подруги и, вздохнув, осмотрела пустой зал.

Я чувствовала, как на меня наваливается одиночество, я слышала, как на меня давит ватная тишина — словно я попала в вязкий вакуум, где даже пылинки, поблескивающие на солнце плыли с заторможенной медлительностью. Я до боли в челюсти сжала зубы и, зажмурившись, плотно прижала ладони к ушам, чувствуя, как на меня давит эта ватная тишина одиночества.

Только не оставаться домой одной. Нужно отвлечься от этого кошмара — стоявшей перед глазами фотографии счастливой Марты, не погружаться в этот темный омут, иначе он меня засосет с головой.

Я схватила телефон, как утопающий хватается за соломинку, и зашла в свои звонки.

"Позвони Эльзе — говори о чем угодно, только не оставайся в этой тишине", — было первой мыслью, но я не хотела грузить ее своей печалью. "Позвони Максу", — нет, он начнет выяснять, что случилось, его не проведешь, и надо будет что-то говорить, а у меня не было сил на очередную отговорку.

"Нужен кто-то из прошлого, кто не касался Барретта никак", — билось в сознании, и я нашла такого человека. Мой взгляд упал на имя Крис в списке контактов, и я грустно улыбнулась. Вот кто мне был нужен. Крис был, как один из тех позитивных кирпичиков моего прежнего мира — до Барретта.

— За тобой должок, Цветочек! Картина! — услышала я веселый голос Криса и даже закрыла глаза от той радости, которая меня накрыла.

— Крис… — тихо улыбнулась я. — Как же я рада тебя слышать.

— Ого! Оказывается, по мне скучали! — иронично заметил он, но по голосу было слышно, что ему приятно.

— Еще как… — вздохнула я.

— Да ладно. Мы встречались летом.

— Мое предложение остается в силе. В любой момент я могу поговорить с Кэтрин и попросить ее посмотреть твои работы.

— Нет, еще рано. Не хочу портить впечатление сырыми работами. Когда буду готов, сам дам тебе знать. И будь уверена, ты будешь молить, чтобы я отвязался от тебя со своими просьбами.

Я вздохнула — Крис был перфекционистом, что, с одной стороны, было хорошо, но с другой — чертовски мешало ему в самореализации. Он всегда был недоволен собой, и, как следствие — не уверен в своих работах.

— Надеюсь, до членовредительства не дошло?

— Нет. Ван-Гог из меня не выйдет даже в этом. Уши и другие части тела на месте.

— Это радует.

— Как работается у Чейза?

— Чувствую себя Золушкой у мачехи, — пошутила я.

— Начальница тиранизирует?

— Нет. Строга, но справедлива.

— Ну так как? Я тебя пишу? — не отступал от своего плана Крис.

— Боюсь, из меня не получится натурщицы, — горько усмехнулась я.

— Лилл, — заговорил он серьезно, — у меня кризис. Ничего не идет. Я застрял.

— Ты расстался с Ксавье? — первое, что пришло на ум.

— Нет. Но он не поможет в моем творческом коллапсе.

— Ты думаешь, я могу тебе помочь?

— Верю в это.

И я вздохнула — я чувствовала, что Крису нужна была помощь, наверное во сто крат сильнее, чем мне его. Ему нужен был толчок, вера в его силы извне.

— Давай попробуем, но у меня тоже коллапс, — честно призналась я.

— Все еще?

— Ты заметил? — удивилась я.

— Летом твои глаза были, как застывший камень. Будто из твоей жизни ушел кто-то важный и забрал свет.

— Ну и вот. Поэтому и говорю, что натурщица из меня неважная. Не тот материал.

— Напротив — это вызов. Смысл писать счастливые лица? Счастье — оно безликое и у всех одинаковое. А горе — у каждого свое, оно имеет тысячи лиц.

Мастерская Криса, которая по совместительству была еще и его спальней, когда он ссорился с Ксавье, была самым что ни на есть пространством творческого человека, как говорил сам Крис — его убежищем и чистилищем. В углу стоял старый потертый диван, то тут то там валялись тюбики маслянной краски, пол был устлан циновками, заляпанными разноцветными кляксами, в углу были сложены холсты разной величины. У окна стоял мольберт, а по углам были расставлены лампы, скорее похожие на прожекторы фотографа — как я поняла, для нужного светового направления. Но больше всего напоминал о мастерской запах. Это был неповторимый запах масляной краски и растворителя, который въелся в стены и заполнил пространство.

— Тебе не мешает этот запах краски? — прикоснулась я сначала к палитре, а затем к столу, где букетом, словно разноцветные полевые цветы, торчали кисти всевозможных размеров и качества.

— Это амбре помогает погрузиться в творческий транс. Но для тебя я буду проветривать мастерскую.

— Нет, не надо, — отрицательно покачала я головой. — Это часть твоего творчества, пусть так и будет. Я уже привыкла.

— Вот за что я тебя люблю, так это за понимание, — улыбнулся он, скидывая куртку на диван.