Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной

— Вот типичная реакция хорошо тренированной собачки. Все движения души есть следствие физиологии. Самое лучшее домашнее животное — сам человек.

— Не люблю, когда у тебя хандра. Да и на роль обличителя общественных пороков ты не годишься.

— Значит так?

— Ага.

— Никто не обличает пороки. Им предаются. Их открывают — наносят на карту хомо инкогнита таинственные острова и континенты страстей и извращений. Скука самоудовлетворения, затхлость обжитых и переполненных городишек гетеросексуальности толкает все новых колумбов на открытие неизведанных земель.

— Ну, выбор не велик. Гетеро. Гомо. Би. Зоо.

Чудесный близок миг. Песочная перегородка между датами, секунда глубочайшего падения в бездну ночи, за которой обязательно начинается новое восхождение к свету. Ад понятен и телесен. Он осязаем. Приятность пороков лишь в том, что они не оставляют поводов для сомнения. В них нет теней, недоговоренностей, пугающей необходимости выбирать и размышлять. Они — точное отражение ситуации тяготения двух тел, когда на смену неуверенности, легким касаниям, игривым поцелуям приходит ясность соития, когда шаловливые движения вдруг превращаются в страстную податливость — преддверие неизбежного соединения.

Лярва спит. Засыпает внезапно и в самых неожиданных местах. Паркуюсь в многоцветном стаде. Выключаю мотор. Подбородок — на руле. Медитирую на калейдоскоп ночных фонарей, реклам, габаритных огней. Жду. Чуда. Какого? Любого. Хочется сдвига, разрушения, разрыва, только бы прервать тупое и необоримое следование событий.

А вот и Рыжая Сука. Вышагивает. Она еще в той иллюзии, что посасывают бездумно собачки Павлова из стеклянных сисек. Кибела. Многососцовая мать организованных мнений, откровенная blyad' прямого эфира — эссенции чистейшей софистики.

Тонкая тень встает на пути. Взмах руки. Тухлый перезрелый овощь пущен точно в цель — тренировка. Рыжая Сука замирает. Остолбенелость украденной уверенности в собственной безнаказанности. Шок. Абсурдность происходящего — девочка-подросток достает из сумки очередной снаряд, подкидывает на ладошке, морщится — то ли от запаха, то ли от неизбежности экзекуции. Новый бросок — кровавый взрыв на лице. Вой. Истеричный вой.

Полина входит в раж.

Пустынная улица. Сочное шмяканье. Если бы это был мужчина. Уж тогда бы Рыжая Сука не остолбенела в кататоническом ступоре. Собачка Павлова. Еще одна собачка Павлова, истекающая слюной при виде денег и страха. Ее рефлексы не способны реагировать на маленькую тень. Где вы — суровые мужчины, что блюдут интерес колоссального аппарата по взгонке власти? Где радуга в сапогах, ежовыми руковицами сжимающая свободу дышать и испражняться? Что за чудовищная провокация?

Рыжая Сука не верит в свободу движения души. Свобода мочиться из стеклянной письки никогда не приемлет свободу получать в ответ тухлятиной по морде. Какая может быть свобода у слюнотечения? У желудочного сокоотделения? Дефекации? Мочеиспускания? Столово-сортирная воля. Идеология «консьюмеризма», blya, тупые перепевы сытой отрыжки торгашей мертвечиной от философии.

Дитя достает из опустевшего пакета последний овощ, задумчиво взвешивает, подходит к коленопреклоненной Рыжей Суки, оттягивает ворот блузки и запихавает помидорину. Прихлопывает. Пакет на голову — дурацкий колпак — довершает психологический этюд.

— За что… за что… за что… — всхлипывание собачки Павлова, которой вместо условно-рефлекторной миски с костями вдруг врезали по хребтине суковатой палкой. А слюна-то капает.

— За державу, yeb твою мать, обидно! — Полина опрыскивается, милосердно сует баллончик в страждующую руку. — Jy lyk soos die nageboorte van 'n vark wat deur die hoenderkak gesleep was!

Стучат когтями очнувшиеся волкодавы. Тело-хранители. Душе-спаситель не паникует. Идет гордо. Наглое дитя консьюмеризма. Волкодавы еще те псы Павлова. Плоскоголовым невдомек.

— Дядя, jou fokken poesneus, дай закурить!

Псарня рвется к бьющейся в истерике Рыжей Суке. Подбегают. Обнюхивают. Тычутся мокрыми носами. У Суки течка. Так и чудится вакханалия собачьей свадьбы. Волкодавы огрызаются друг на друга. Поводят плоскими башками. Брызгают слюной. Какая шавка посмела брызнуть свое тощее семя презрения на нашу благородную суку?!

Дитя, преисполненное чувства выполненного долга, забирается на заднее сидение.

Принюхиваюсь. Тяжкий привкус черемухи.

— Как я ее?! S'ma Ni Kari! — широко открытые детские глаза требуют одобрения. — Ты видела? Видела? — теребит за рукав.

— Глупо.

— Baal! Почему?

— От тебя теперь самой тухлятиной тянет.

Принюхивается. Корчит рожицу.

— Гонишь. ZЗcame la xurra! Во-первых, я кидала в резиновых перчатках. Во-вторых, у меня был дезодорант. Слышь, khanki…

— Не буди ее.

Дитя ложится. Бурчит:

— Могла бы и посмотреть. Bal Kaita Athi Band. Чё она спит постоянно, Nengta Maggi?

Смотрю на Таньку. Глажу по щеке.

— Полесбияньтесь, полесбияньтесь, — комментирует вредное создание.

— Ревнуешь? — оборачиваюсь.

— Pizda ti materina! У нас проблемы, — Полина стучит голой пяткой по стеклу. Упырь пускает слюни, разглядывая детское бельишко.

Сообразил, гад.