Девочка на холме

Конюшня была разделена на довольно-таки просторные стойла, и на каждом стойле висела медная табличка с именем и возрастом животного — остальные же данные — вроде каких-то особенностей характера или каких-то заболеваний — дописывались вручную и прикреплялись под табличкой.

В самом первом стойле находилась белая в яблоках лошадь и ее маленький жеребенок, по расцветке бывший немного темнее, чем его мать. И, едва взглянув на табличку с именем, я мысленно хлопнула себя по лбу. Берил! Конечно же, Берил! Вот о ком дядя говорил тогда в машине, когда сказал, что Берил родила. И как я могла быть такой глупой?

В общей сложности у дяди теперь было одиннадцать лошадей, включая старого Сникета, про которого дядя каждый год говорит одно и то же: "Помирает, наверное, уже. Хороший был конь". Но шли годы, а Сникет все такой же: с черными грустными глазами, неподвижный. Когда смотришь на него, то сразу проникаешься к коню нежностью. Дядя говорил, что, когда он сам был еще молод, он выиграл свои первые скачки именно верхом на Сникете.

Я осторожно похлопала лошадь по мягкому ворсистому носу, отчего та едва слышно фыркнула, и направилась в глубь конюшни, лениво изучая знакомые с детства таблички. Остановилась я только у нового для меня имени. Двенадцатая лошадь, о которой дядя почему-то умолчал.

Табличка гласила: "Шварц Октобр а Деми". Буквы были свежими, незапыленными и, видимо, выбиты были совсем недавно, но не это меня поразило. Открыв от удивления рот, я восторженно уставилась на лошадь.

Это была самая прекрасная лошадь, которую мне доводилось видеть в своей жизни. Конечно, я ничего не понимала в лошадиных родословных, но этот конь явно обладал родственниками с безупречной кровью. Шварц был черного, иссиня-черного, самого настоящего крепкого черного цвета, и цвет этот был таким благородным, глубоким, что, глядя на лошадь, у меня перехватывало дыхание. Идеально расчесанная грива, изящные черты морды и глаза… Черные, живые глаза. Казалось, лошадь смотрела на меня с точно таким же любопытством, каким и я на нее, но во взгляде Шварца было только благородство. Неиссякаемое, бесконечное благородство.

Конь не жевал бесперебойно сено, как это делали остальные, а если и схватывал травинки, то делал это невероятно грациозно. Так, как будто перед ним было изысканное дорогое блюдо, а не простой пучок соломы.

Я буквально прилипла лицом к решетке, отделяющей меня от Шварца, и с замиранием сердца следила за каждым плавным движением лошади, а она, поверьте мне, двигалась великолепно. Плавные, редкие шаги. Казалось, как будто конь состоял из чего-то невесомого, воздушного, но одновременно в нем был какой-то стержень.

Внезапно конь резко дернулся к ограде, и я едва успела отпрянуть. Ноздри у Шварца раздувались, и даже не зная психологии поведения этих животных, я поняла, что лошадь была в ярости. Но и в своем гневе она выглядела поистине прекрасной.

Позади послышались чьи-то быстрые шаги, а затем я услышала крик:

— Джинджер, отойди от стойла!

Хорошо, что я успела сделать еще один шаг назад.

В этот самый момент конь лягнул решетку стойла с такой силой, что та потом еще подрагивала, а в одном месте оказалось промятой. Этот конь слов на ветер не бросал.

Пораженная произошедшим, я стояла на месте как вкопанная, не смея пошевелиться. Вскоре подбежал дядя и, успокаивающе положив руку мне на плечо, с каким-то ледяным и задумчивым взглядом смотрел в сторону лошади, все еще мечущейся из угла в угол. Казалось, он не питал к этому коню никакой особой любви, но зачем тогда покупал? Или Шварц не был его лошадью?

— Пойдем, Джинджер, — холодно сказал дядя и направился к выходу из конюшни. Мне же ничего не оставалось, как просто последовать за ним.

За конюшней располагался небольшой навес для дров, и на одном из крупных широких пней я и застала дядю Рея, выходя из конюшни. Он машинальным движением извлек из нагрудного кармана пачку своих любимых сигарет "Западные" (вообще-то он больше любил сигары, но курил их крайне редко — здесь, в Мак-Марри, они были настоящей роскошью) и, тут же засунув между зубами сигарету, принялся похлопывать себя по карманам в поисках зажигалки, но, не найдя таковой, положил сигарету обратно в пачку. Все это он делал автоматически, с неопределенным задумчивым выражением лица. На какой-то момент мне даже показалось, что он вообще не замечает моего присутствия, но это оказалось не так.

— Иди прогуляйся, Джинджер, пока погода не испортилась, — сказал он отстраненно.

Вместо того, чтобы уйти, я наоборот подошла к дяде Рею и присела рядом с ним на пень поменьше. Дядя ничего не сказал — ему было все равно.

— Этот Шв… Лошадь, — начала я, — откуда она у тебя?

Дядя равнодушно пожал плечами.

— Пришла, — просто ответил он.