Девочка в красном пальто

Флим послушно вытягивает ноги, как палки, так что все могут видеть его ярко-желтые носки и коричневые ботинки.

Дедушка отдает Биллу микрофон, приподнимает ноги Флима и покачивает на весу, сильно нахмурившись. Потом он начинает дергать и тянуть их, хмурясь все сильнее. Билл подносит микрофон дедушке, и все слышат, как дедушка говорит:

– Сын мой, ты знаешь, что у тебя ноги разной длины?

Флим перестает улыбаться. Он широко открытыми глазами смотрит на свои ноги, словно на самую диковинную вещь.

Билл подносит микрофон Флиму, и тот говорит:

– Нет, сэр. Не знаю. В первый раз слышу.

Дедушка смотрит на потолок, в каждой руке он держит по ноге Флима, его губы шевелятся. Потом он подскакивает, взмахивает руками, выхватывает микрофон у Билла и выкрикивает:

– Встань, Флим, и иди!

Флим встает очень медленно, на лице у него снова широкая улыбка. Но когда дедушка протягивает ему микрофон, он говорит плачущим голосом:

– Благодарю тебя, Господи, благодарю!

И с таким видом, словно его переполняют чувства, которых он не может выразить, хватается руками за голову и сбегает со сцены.

А потом происходит такое, что я уже не могу сдержаться и подскакиваю, и рука Мелоди выскальзывает из моей руки. Мужчина передо мной в синей рубашке, мокрой от пота, падает на ковер в центре зала. Его подбородок дрожит, рот открывается, и из него вырываются нечленораздельные звуки.

Кроме меня, на него никто не обращает внимания. Никто не говорит: «Давайте вызовем «Скорую помощь» этому несчастному». Все продолжают кричать и хлопать в ладоши, как будто его тут вовсе нет, и покидают свои места, и идут к сцене, так что я совсем больше не вижу дедушку из-за их спин. Пахнет потом.

И тут Дороти хватает меня за руку.

– Пусти, – говорю я, потому что не понимаю, что у нее на уме.

Она сжимает мою руку крепче и тащит вперед.

В просвете между людьми мелькает дедушкино лицо, он улыбается такой улыбкой, какой я никогда раньше не видела. Все зубы наружу, на щеках розовый румянец, он протягивает руку и кладет ладонь на голову какой-то женщине. Она худая, в длинном синем платье, с шапкой кудрявых волос, и ее кудряшки, как пружинки, отталкивают дедушкину ладонь, так что ему приходится поднажать. У меня захватывает дух: как будто электрический заряд пробегает по ее телу, и выходит он из дедушкиной ладони. Она падает на пол. Люди столпились, смотрят на нее. Они что-то бормочут, кто-то даже дотрагивается до нее пальцем, но она не шевелится. Тогда двое мужчин – у них лица покрыты потом – поднимают ее и относят в сторону.

Я не хочу подходить к дедушке, а то вдруг он и меня повалит на пол. Мое сердце бьется очень быстро, к тому же у меня такое чувство, что оно стало в два раза больше обычного и подпирает горло. Но Дороти крепко держит меня своими тонкими цепкими пальцами. Она намного, намного сильнее, чем кажется.

Дороти тащит меня не на сцену, а в боковой проход. Большая толстая женщина в разноцветном платье – на нем синие, желтые, розовые треугольники – перегораживает нам путь. Когда она отодвигается, я вижу мальчика, светленького и бледного, он сидит в инвалидном кресле. Он очень худенький, маленький, ножки-прутики. Коричневые брюки кажутся пустыми, такой он тощий. Его бледные руки лежат на зеленых пластмассовых подлокотниках кресла-каталки. Волосы у него тонкие и золотистые, как у младенца. Мне кажется, он вот-вот хрустнет и сломается, я никогда в жизни не видела такой хрупкости. Даже стеклянные ангелы, которых мы с мамой вешали на елку на золотистых шнурках, кажутся более прочными, чем он. Дороти толкает меня к нему, а он держится за свои пластмассовые подлокотники и смотрит на меня, лицо у него вспотело.

Дороти берет мои ладони и кладет ему на голову, а сверху прижимает своими, так что мне деваться некуда.

Его череп напоминает яичную скорлупку. Как бы не раздавить его, думаю я. А то пальцы окажутся в жидком желтке, который внутри. Дороти грудью налегает на меня сзади, и я всем телом чувствую ее горячее дыхание. Волосы у него мягкие, шелковистые, а под ними чувствуется череп-скорлупка, мне кажется, что сейчас я упаду в обморок.

Я начинаю падать на мальчика и вот-вот раздавлю его, как птичье яйцо, но в этот момент шум вокруг меня затихает, словно куда-то удаляется. Я открываю глаза.

Остаемся только мы вдвоем. Я забываю про Дороти, про толпу, которая кричит и визжит, про магнитофон, который шуршит и потрескивает. Губы у него как будто нарисованные – как на манекене в витрине магазина, а лицо терпеливое, будто он давно привык к тому, что с ним происходит, и не протестует, только ждет, когда все закончится. Его губы шевельнулись, мне кажется, он хочет мне что-то сказать, и я наклоняюсь, подставляю ему ухо, но слышу только какой-то шипящий звук.

– Что ты говоришь? Повтори.

– Шшш, шшш, шшш.

Чего мне на самом деле хочется – так это вывезти его отсюда, вытащить на свежий воздух, на солнышко, чтобы мы сели рядом и смотрели вниз с холма. Мне кажется, что ему тоже этого хочется гораздо больше, чем находиться тут.