Девочка⁰

Брат ничего не ответил, но я увидел, как дрогнули его губы – будто от отвращения. Отец, словно ничего не замечая, продолжал гнуть свое:

– В школе, наверное, много хороших девушек: верующих, воцерковленных. Приглядись, всё лучше, чем непонятные малолетки с улицы.

Гордей посмотрел на отца в упор:

– А как же любовь?

Тот махнул рукой:

– Любовь, не любовь… Я об этом ничего не знаю.

– Это уж точно, – усмехнулся Гордей.

Папа, не слыша его, продолжал:

– Я бывал в обычных школах, там одни прошмандовки с тремя абортами к семнадцати. Такую ты себе хочешь в жены? Она затянет тебя в блуд. Да и брак должен быть по уму, а не по любви.

– Прошмандовки? – переспросил Гордей. – Ты осуждаешь?

– Я осуждаю не их, а блуд, в котором они погрязли.

Конечно, в этом был весь отец. Когда он кого-нибудь осуждал, то всегда добавлял: «Я осуждаю грех». Видимо, Господь Бог в этот момент на небесах думал: «А, грех, ну тогда ладно, прощаю ему эту речь о прошмандовках».

Наконец Гордей сказал самое главное:

– Я не собираюсь становиться священником, папа.

Отцовское лицо, до этого абсолютно неподвижное, вдруг в раздражении дрогнуло.

– Ты живешь в моем доме и на мои деньги, – отчеканил он. – Поэтому будешь делать то, что я скажу.

На его деньги… Мы с братом могли с этим поспорить.

Гордей, поблагодарив маму за обед, ушел в свою комнату.

Мама ни разу не высказалась за столом, ведь шел священный процесс воспитания сына, и женщине ни к чему было в него вмешиваться, хотя я видел, что ей жаль Гордея. Но отец имел монополию на его воспитание.

Зато у мамы была монополия на меня. Мое воспитание проходило на кухне, над тазиком с нестираными носками, над ведром с половой тряпкой: «Кто тебя, такую белоручку, замуж возьмет? Тряпку отжимай лучше. И не елозь шваброй, а руками собери, швабра для бездельников».

У патриархата для каждого собственный пинок под зад.

Вечером Гордей извинился, что они поссорились в мой день рождения, и предложил отпраздновать отдельно от семьи – на крыше с друзьями. Это его «с друзьями» засело у меня в голове. Я еще никогда ничего не праздновал с друзьями, но… друзья ли они мне?

Выпусти меня отсюда

На праздновании моего дня рождения с компанией Гордея случилось кое-что ужасное, после чего я и думать забыл о Марине. Вернее, я начал ею тяготиться. Совсем уж я не мог ее забыть, ведь мы часто ходили вместе в разные места и держались за руки, изображая влюбленную парочку.

Сначала все шло неплохо. Я вел список событий, о которых ей наврал, чтобы не запутаться. У меня был очень серьезный подход к вранью.

«Меня зовут Вася. Мои родители погибли в авиакатастрофе. Но они были страшно богаты, поэтому у меня куча денег. Сейчас я живу с бабушкой. У меня порок сердца, и я не знаю, сколько мне осталось».

Когда я соврал ей, что тяжело болен, она посмотрела на меня с таким сочувствием, с каким еще никто до этого на меня не смотрел, и я подумал: приятно, когда тебя жалеют. В моей жизни не было ни одной истории, рассказав которую можно было вызвать у другого человека такой всплеск доброты. Выходит, иногда, чтобы спровоцировать кого-то быть добрым к тебе, приходится ему наврать.

Но вообще-то я начал врать по другой причине: рано или поздно с Мариной придется закончить. Вдруг мы будем общаться еще несколько лет? Она заметит, что я не меняюсь, как все мальчики, и я снова попаду в глупую ситуацию. Так что в какой-то момент Вася просто умрет от своего порочного сердца, и я исчезну из ее жизни.

Марина любила слушать мои истории про болезнь, мертвых родителей и больную бабушку. Говорила, что я крутой, раз столько всего пережил, но при этом не сломался, и что сразу видно: я сильный человек, и глаза у меня добрые. Мне было ужасно от этих слов. Ведь я знал, что это не про меня. Ничего я не пережил, у меня обычная скучная жизнь, я слабый, а душа у меня злая-презлая. И внутри все черно, иначе бы я не врал людям и не воровал у них деньги, как мошенник, как будущий преступник. Но все эти проявления проснувшейся совести были редкими и быстро заглушались радостью от осознания, что мне больше не приходится быть Лисой, что этого человека больше нет.

Идиллия в наших отношениях треснула в тот день, когда Гордей повел меня на крышу праздновать мой сорвавшийся тринадцатый день рождения. Тогда еще внешний мир оставался спокойным, прежним, но мое сознание уже готовилось сделать сальто-мортале.

Закупившись сладостями, мы с братом поднялись на крышу и разместились на неровном прямоугольном куске бетона – я с одной стороны, Гордей с другой. По центру поставили пластиковую каретку с шоколадным рулетом и ели его прямо так, немытыми пальцами, запивая колой из бумажных стаканчиков. За моей спиной, привязанные к вентиляционной трубе, трепыхались от ветра воздушные шарики.

– Ты правда хочешь быть управляющим? – спросил я, вспоминая недавний разговор за столом.

– Нет, просто это звучит солидней, чем художник, – несколько лениво ответил Гордей.

– Ты хочешь быть художником? – Я постарался не показывать явного удивления.

– Да.

– Ясно.

Он хмуро посмотрел на меня:

– «Ясно» – и все?

– Да. «Ясно», и все.