Девушка из лаборатории. История о деревьях, науке и любви

— За него я спокоен, — откликнулся Билл. — Он ушел. Все просто. Если уж говорить честно, гораздо больше я беспокоюсь о себе. — И он, отойдя в сторону, устремил взгляд на юг. — Ничто не дает яснее понять, насколько ты одинок в этом мире, чем смерть родителей.

Я опустилась на колени. Билл так и стоял в паре метров от меня, слегка ссутулившись. Мне столько хотелось ему сказать. Сказать, что он не одинок и никогда не будет одинок. Что в этом мире есть друзья, с которыми его связывают узы прочнее, чем кровь, — узы, которые никогда не ослабнут и не исчезнут. Что он никогда не останется голодным, холодным или лишенным материнской опеки, пока я здесь и дышу. Что ему не нужно иметь две руки, чистые легкие, почтовый адрес, умение вести себя в обществе или легкий характер, чтобы быть нужным и незаменимым. Что, как бы ни сложилось наше будущее, моей главной задачей всегда будет пробить в стене мира дыру и обеспечить ему место, где он спокойно сможет оставаться собой со всеми своими странностями.

Но больше всего мне хотелось оттолкнуть Смерть, отправить ее туда, откуда она пришла. Нынешний урожай скорби уже собран — вполне достаточно до следующего раза. Увы, я понятия не имела, как выразить все это иначе, чем только что озвучила у себя в голове, а потому просто продолжала сидеть и утирать сопли.

Потянувшись, чтобы вытереть руки о мох, я удивилась тому, насколько он мягкий и упругий на ощупь. Колени мои ушли глубоко в верхние слои дерна, и вода вокруг них собралась в лужицы, пропитывая одежду. Снова наклонившись, я набрала полные горсти мха и растерла его между ладонями, «отмывая до грязи», как мы это называли. Изучив приставшие к коже кусочки почвы, я увидела листики, похожие на крошечные перья: ярко-зеленые сверху, лимонно-зеленые на внутренней стороне, а по краям едва заметно красноватые. «У них есть пигмент для любого солнечного лучика, каким бы тусклым он ни был», — подумала я, подняв взгляд к облакам.

Начал накрапывать дождь; вскоре он превратился из невнятной мороси в настоящий ливень. Поднявшись на ноги, я почувствовала, как холод пробирает их до костей: несмотря на длинные шерстяные подштанники, вода текла по коже, пропитывая носки. Впрочем, я все равно знала, что мы не высохнем как следует, пока не уедем из страны. Именно в такие минуты, когда ты, замерзший и промокший, стоишь по колено в навозе, особенно чувствуется превосходство окружающих растений — не просто терпящих эту мерзкую погоду, а процветающих в ней.

— О да, вам-то все это нравится, — пробормотала я, обращаясь к кустику мха перед собой, а потом наступила прямо на его верхушку — точно маленький ребенок, который злится на что-то совершенно другое, но пока не понимает на что. Мох прогнулся под моей подошвой, не причинившей ему вреда, и исчез в лужице чистой прозрачной воды. Стоило мне убрать ногу, как он вернулся на свое место, так что даже следа не осталось. Я вздохнула.

— Твоя взяла, засранец, — признала я, на минуту расстроившись. Потом, поразмыслив, снова наступила на мох (с тем же результатом), пнула его, а через пару секунд пнула еще раз.

— Это что за ирландские танцы? — спросил Билл, который наблюдал за мной с вежливым интересом.

— У тебя есть с собой пробирки на двадцать пять миллилитров?

— Только на триста. Основные запасы остались в рюкзаке.

— Понимаешь… Он выглядит таким же довольным жизнью, как и растения внизу…

Билл моментально подхватил мою мысль:

— …Несмотря на то что внизу, возле русла, воду получить проще.

— Это же просто живая губка, — заметила я, продолжая топтаться по выбранному участку, чтобы Билл увидел, как вода собирается под моей ногой, прижимающей растение.

— Но собирает ли он здесь столько же воды, сколько собрал бы в низине? — задумчиво произнес Билл, повернувшись к горизонту, и мы оба поняли, что столкнулись с главной загадкой сегодняшнего дня, а возможно, и всего путешествия.

Общеизвестная мудрость гласит: растения сидят на своем месте и ждут — воды ли, солнца, весны — этого и многого другого, и лишь дождавшись, начинают расти. Но если бы они и правда были так пассивны, вода просто текла бы сквозь пористый субстрат на холме, собираясь в низине, где мы увидели бы гораздо больше зелени. Что, если мох сам регулирует влажность почвы, удерживая воду вокруг и увлажняя землю для собственных целей?

Что, если мох забрался сюда, понял, что воды недостаточно, и начал изменять этот холм, превращая его в милое сердцу болотце и вписывая ранее пеструю возвышенность в общую зеленую картину? Что, если это не местность стала идеальной сценой для растений, а растения сделали ее такой: зеленое, порождающее зеленое, порождающее зеленое? Что, если сейчас мы спотыкались и оскальзывались на чем-то куда более сильном и решительном, чем мы сами?