Девушка из лаборатории. История о деревьях, науке и любви

Она прощает меня за первое же, что я не могу дать своему ребенку, так легко и небрежно, и это глубоко трогает меня. В душе снова начинает шевелиться застарелая робкая надежда: возможно, ей не все равно и она сумеет меня понять. В конце концов, у нее ведь есть моя карта. Может, она заметила, сколько в ней ЭКТ, записей о госпитализации и перечней лекарств. Тут я одергиваю себя и начинаю печально размышлять о том, за какой из своих грехов так наказана. Эта рана, не закрывающаяся уже многие годы, вымотала меня до смерти; мое сердце неизменно принимает любое проявление женской доброты за след из хлебных крошек, ведущий к источнику материнской любви или бабушкиного одобрения. Я устала терпеть эту ноющую боль сиротства. Пусть она больше не огорошивает меня внезапно, но каждый раз все равно собирает свой урожай страданий. «Эта женщина — мой врач, а не мать», — жестко говорю я себе, испытывая стыд за стремление к чужой любви даже перед самой собой. К тому же кто-то когда-то распорядился, что на нашу встречу отведено всего двенадцать минут, и они уже подходят к концу.

Мы договариваемся о дате следующего осмотра, я выхожу из кабинета и иду в туалет, где меня сотрясает рвота, после которой я не узнаю себя в зеркале. Женщина в отражении выглядит такой печальной и усталой — мне становится жаль ее, и только через пару мгновений я вполне осознаю, что смотрю на саму себя.

После пяти вечера, когда весь факультет расходится по домам, я беру Ребу и тайком проникаю в лабораторию. Делать что-то полезное я не могу, но инстинктивно противлюсь жестокости своего начальства, устроив некое подобие одиночной беременной забастовки. В половине восьмого приходит Билл, вернувшийся после первого за день перекуса, и обнаруживает в темноте меня. Я быстро вытираю лицо ладонями, чтобы скрыть следы слез, все это время лившихся у меня из глаз. Билл включает свет и начинает методично рассказывать о состоянии наших проектов, описывая малейшие детали каждого, — долгая успокаивающая литания, постепенно убеждающая меня: все в порядке. Он измучен необходимостью работать за двоих, но, как обычно, лишь упирается и вонзает плуг тем глубже, чем тверже земля.

Билл не знает, что именно со мной не так и почему я нигде не появляюсь. Это загадка и для друзей, и для семьи — в том виде, в котором она у меня здесь есть. Никто не задает вопросов. Полагаю, в моем роду столько поколений прятали свое безумие, что эта скрытность вшита в мои гены.

Билл уверяет меня — выходить из дома нет особенной необходимости.

— Я серьезно: сюда никто не придет. Тебе необязательно сидеть на стреме всю ночь, — а затем, оглядевшись подозрительно по сторонам, добавляет: — Особенно после того, как я всюду спрятал ножи и кое-что еще.

С этими словами Билл нервно поправляет один из ящиков. Эта нелепая клоунада — очередная отчаянная попытка рассмешить меня или вызвать к жизни хотя бы бледный образ моего былого «я», знакомого по временам, когда наши пути только пересеклись. Мы оба понятия не имеем, как убить мрачного зомби, который захватил раздувшееся тело его лучшего друга, но Билл не оставляет попыток с ним справиться.

— Боже, ты выглядишь совсем несчастной, — продолжает он. — Пойди зарежь свинью, что ли? Разве это не сделает любого счастливым?

Он точно отчаялся.

— Кажется, я проголодалась, — кидаю я ему спасательный круг.

Мы идем (я с трудом ковыляю) к Биллу домой, где смотрим повтор серий «Клана Сопрано», которые я заедаю купленными по дороге пончиками. В девять вечера за мной приезжает Клинт. Он распахивает для меня дверь заднего сиденья и помогает сесть, а я чувствую, как по щекам снова текут слезы, пока мы притворяемся, что наша машина — это такси.

Когда проводишь эксперимент и готовишься получить невнятный результат, но вместо этого видишь на датчиках ясные, четкие и не подлежащие сомнению показатели, — это хороший знак. Меня предупреждали, что воды могут отойти незаметно, но в тот же вечер, сидя на диване, я вдруг обнаруживаю, что окружена несколькими литрами воды. Ее становится все больше, поэтому я делаю глубокий вдох и предлагаю Клинту отправиться в больницу.

Помогая мне подняться, он замечает, как дрожат у меня руки.

— Мы едем в самую лучшую больницу на свете, — напоминает он спокойно, и его уверенность заражает меня.

Я собираю вещи и остатки мужества, и мы едем в центр города. На часах около половины одиннадцатого; проезжая по Балтимору, мы видим толпы людей, которые медленно бредут домой после долгого дня, мечтая о передышке, но уже не надеясь ее получить.