Девушка из лаборатории. История о деревьях, науке и любви

Преподаватель прерывает мой внутренний монолог, буднично сообщив: «У пациентки высокий риск послеродового психоза, поэтому за ней установят соответствующее наблюдение». Вот так легко он озвучивает наши с Клинтом опасения, которые любовь и надежда по обоюдному согласию хранили в тайне. Я оживляюсь, заинтересовавшись возможным продолжением. Студенты же, получив эту новую информацию, смотрят на меня совершенно другими глазами. Мое адекватное поведение, похоже, так их удивляет, что я начинаю подумывать, не сымитировать ли галлюцинацию ради подтверждения слов профессора.

Во внезапном испуге шаря взглядом по комнате, я встречаюсь глазами с Клинтом, который скромно сидит на своем стуле, скрестив ноги. С помощью особой телепатической связи, доступной всем супружеским парам, мы обмениваемся комментариями об абсурдности ситуации, и впервые за много недель я разражаюсь смехом. А вместе с ним приходит и осознание: сейчас я чувствую себя лучше, чем в предыдущие несколько месяцев, — и все это благодаря окружившей меня паутине пищащих приборов.

Тем временем доктор, равнодушный и к скорбям, и к радости, бросает взгляд на часы и выходит; студенты тянутся за ним, будто бездарные папарацци за скучнейшей на свете знаменитостью. Мой гнев угасает — у этих ребят впереди тоже долгая ночь. Остыв, я понимаю: мечты о карьере врача и реальность обучения в медицинском институте, возможно, сильно разнятся. Возможно также, что не мне судить других за отсутствие эмоций — учитывая, как я сама вела себя в течение последних нескольких месяцев.

Следом в палату заглядывает операционный медбрат. В руках у него нечто похожее на скрученное в трубочку пляжное полотенце. Он постепенно раскатывает его на двух столиках из нержавейки, и я вижу: внутри на стерильной поверхности разложены десятки скальпелей, ножниц и непонятных маленьких инструментов с лезвиями. Медбрат уходит, но тут же возвращается со вторым таким же полотенцем и повторяет процедуру на двух дополнительных столиках.

— Боже мой, — комментирую я. — Да тут целая куча ножей.

Он бросает на меня взгляд и возвращается к своему занятию, параллельно объясняя:

— Ага, ваш врач любит, чтобы второй комплект всегда был под рукой. Вдруг что-нибудь упадет на пол.

Меня не слишком-то успокаивают заверения в том, что второй нож будет наготове, если с первым что-то случится, но свои сомнения я предпочитаю держать при себе.

Приятным сюрпризом оказывается появление женщины-доктора, которая так спокойно отнеслась к моему отказу кормить грудью, а теперь сообщает, что будет принимать роды. Меня несколько раз предупреждали, что прийти может любой из врачей моей «команды по уходу», так что я заранее готовилась к появлению человека незнакомого: запомнить хотя бы половину из тех, кто делил со мной сцену жизни на протяжении этих девяти месяцев, было просто невозможно.

— Я рада, что это именно вы, — по-детски искренне говорю я.

— Как вы себя чувствуете? — интересуется в ответ она, просматривая карту.

— Мне страшно.

И это правда. Всю свою жизнь я была уверена, что умру в родах. Представить себя матерью я не могла, но дело было не только в этом: подозреваю, именно так умерла моя бабушка по материнской линии. Мать очень мало о ней говорила — как и о братьях с сестрами, из которых, я знала, выжили больше десяти. Diskutere fortiden gir ingenting (прошлое не изменить разговорами о нем).

Врач останавливается и смотрит на меня.

— Если что-то пойдет не так, мы подготовим и доставим вас в операционную в течение сорока секунд, — говорит она, и меня моментально захватывает идея, что где-то за углом есть еще одна палата, в которой на столах разложены еще более многочисленные — и сложные! — инструменты. — Кстати говоря, — поворачивается мой врач к Клинту, — если что-то вдруг случится с вами — например, вы упадете в обморок, — мы просто откатим вас в сторонку и продолжим делать свое дело.

Мать Клинта — хорошо известная в Филадельфии акушерка; сложные роды — одна из излюбленных тем застольных бесед у них в доме, риск потерять сознание для Клинта отсутствует в принципе, но он лишь кивает в ответ, принимая предложенный сценарий.

— Все в порядке, — заключает врач, изучив мою шейку матки. — Я вернусь после того, как вам сделают эпидуральную анестезию, или раньше, если возникнет необходимость.

Проходит еще пара часов. Каждые двадцать минут манжета тонометра ободряюще сжимает мою руку и счастливым писком напоминает: все идет хорошо. Потом схватки становятся сильнее, и я начинаю тихонько стонать, переживая каждую из них.

— Боже, а вы немногословны, — замечает моя медсестра, меняя пакет капельницы.

Я расцениваю это как комплимент и признаюсь:

— Даже если буду ругаться, легче не станет.

— Это точно, — соглашается она, открывая трубку, которая соединяет капельницу с иглой в вене.