Девушка в синем

В отеле, где мы остановились, все показалось мне мизерным после грандиозного пансиона «Штерн». В небольшой комнате окно выходило на узкую улицу, где на домах неопределенного и неприглядного стиля, словно от дождя, распухли пузатые балконы. Мы озябли. В то время парижане не стремились оберегать себя от холода. Дома их отапливались очень скудно. На улицах, на диво северянам, лишь узенькие шерстяные шарфики охраняли их от простуды. Тонкие подошвы ботинок — от мокрых тротуаров. Открытые зонтики — от дождя.

На следующий день я снова встретилась с девочками Гржебиными на первом уроке Преображенской в Париже, в театре «Олимпия», где вечерами давались спектакли варьете.

Вход был с рю Комартен. Оттуда, через грязный дворик, железная дверь вела прямо на сцену, в глубине заставленную клетками со львами и медведями.

Грозное рычание зверей и запах конюшен преследовали по узкой лестнице до разрисованной сажей стеклянной крыши, под которой располагался репетиционный зал. На урок к Ольге Осиповне через замызганную дверцу входили как в святилище. Оставались там только те, кто умел это понять.

Тот факт, что Мариус Петипа умер в год моего рождения, исключает, казалось бы, всякую возможность моих о нем воспоминаний. Однако тринадцать лет спустя, в студии на бульваре Капюсин, он царил самодержавно. Все па его балетов, все детали их исполнения, все любимые его словечки были нашим ежедневным питанием, а примеры, нам показанные, — чистейшими образцами его стиля. Мы знали все его требования, повиновались его приказаниям. Как бурно он реагировал на наше неумение. «Никуда не годись», — цитировала его Ольга Осиповна. Мне кажется, войди в наш класс Мариус Иванович, мы поверглись бы в тот священный трепет, который он внушал своему окружению, но, право, вряд ли бы сочли его появление неестественным.

Ольга Осиповна была воплощением эпохи Мариуса Петипа и считалась любимой его исполнительницей. Артистка исключительной чуткости, она кристаллизировала творчество великого мастера в его благороднейшей форме и хранила его с бережностью, доходящей до нетерпимости.

В Париже, посвятив себя педагогике, она вдохновенно делилась своими познаниями. В период, когда балет переживал неслыханные метаморфозы, в театре «Олимпия», где испанские шансонетки чередовались с фокусниками и укротителями, прекрасное искусство Петипа продолжало цвести.

Взаимоотношения Ольги Осиповны с великим хореографом, судя по ее рассказам, не всегда были идиллическими. Недостатки телосложения ученицы Преображенской поначалу не располагали к ней балетмейстера. «Горбатый черт», — величал ее Петипа. Вера в себя, присущая истинным талантам, и, как она говорила, чухонское упрямство (Ольга Осиповна была финского происхождения) помогли ей завоевать всеобщее одобрение и получить ведущую роль в «Капризах бабочки». Петипа был поражен: «Преображенская, ви танцеваль как Бог!» «Нет, как горбатый черт», — отомстила ему артистка.

В работе Петипа был чрезвычайно требователен. На похвалу донельзя скуп. Темпераментный, властный, осыпанный почестями, он, несмотря на шестьдесят лет работы на императорской сцене, так и не научился правильно говорить по-русски. Ольга Осиповна любила рассказывать, как гневно он обрушился на какую-то важную особу, пытавшуюся замолвить словечко за малоодаренную танцовщицу: «А…ская? Да што Ви! Ни грае, ни элевас… один нахальс!»[67]

До приезда Преображенской другая прима-балерина Мариинского театра, Любовь Николаевна Егорова[68], уже некоторое время давала уроки в студии «Олимпия». Теперь этот зал превратился в нечто вроде балетной Мекки, куда прославленные артисты и скромные ученики стекались со всего мира, привлеченные репутацией этих двух великих русских педагогов.

Между уроками танцев время проходило в поисках для нас постоянного жилища. От небывалого ли прилива русских эмигрантов или вследствие послевоенных трудностей найти в Париже не слишком дорогую квартиру было почти невозможно. Наконец мы поселились на рю де Лион.

Наш дом был расположен напротив Лионского вокзала, от шума и угольной пыли передние комнаты были с трудом обитаемы. Квартира в стиле Наполеона III с высочайшими потолками и окнами, отапливалась только в парадных частях. Вдоль бесконечного коридора спальни чередовались с умывальнями, где из кранов текла, увы, только холодная вода. Между гардеробной и бельевой, в комнате с отменно натертым паркетом, величественно располагалась на львиных лапах цинковая ванна. В ней, как на картине «Смерть Марата», в воду постилалась белая простыня. Над ванной сверкало медное сооружение. Говорили, что оно — газовое. Смотрели на него с уважением, но никто не решился приблизить к нему зажженную спичку. Мыться в кухне считалось безопаснее…

Входили в дом через темный вестибюль с колоннами. В глубине помещалась консьержка — еще одно домашнее божество, с которым следовало обращаться осторожно. Дальше находилось просторное сооружение из цветного стекла и красного дерева, вроде клетки без потолка, бесспорный предок всех в мире подъемных машин.