Девушка в синем

Одной такой радостью было приглашение на премьеру дягилевского балета, кем-то подаренное. Спектакли этой прославленной труппы были событием, поскольку они представляли все самое новое, неожиданное, эксцентричное, талантливое, что существовало тогда в искусстве, в творческих исканиях молодых мастеров живописи, музыки и хореографии. Уже в кулуарах театра голова кружилась от невиданного зрелища, от количества всевозможных знаменитостей Парижа, Лондона и Нью-Йорка.

В то время, поправ тысячелетние традиции, мода потребовала от дам чудом сделаться худыми и плоскими и одела их в короткие, до колен, платья с талией на бедрах и декольте до пояса. Платья из легкого шелка были сверху донизу расшиты бисером (если они были от Пуаре[92]) или украшены сбоку огромнейшими бантами. Коротко остриженные головки выглядывали из-за вееров из страусовых перьев, сделавшихся с тех пор обязательной принадлежностью мюзик-холльных ревю. Вокруг шеи дамы носили нитки жемчуга — настоящего или фальшивого — обязательно спускающегося почти до колен. В руке они держали невиданной длины мундштуки с папиросами, с которыми столь выигрышно было принимать изломанные позы.

Лица у дам были сильно накрашены. У всех, как блондинок, так и брюнеток, щеки были одного и того же модного, мандаринового, цвета. Орхидея на левом плече считалась почти обязательной.

Все это было необычайно, но бледнело перед выдумками тех, кто надеялся обратить на себя внимание, прикрыв эксцентричностью пустой карман. Крайностью же была женщина… в мужском смокинге! За ней ходила стая любопытных. «Подумайте! Женщина в брюках!! А авангардные художники? Вечером, на премьере, в помятых фланелевых костюмах!..» Дерзость и протест, впрочем, этим и ограничивались, ибо даже им не пришло бы в голову явиться в театр без галстуков. Мы глазели на всех: Жозефину Беккер[93], покорявшую в тот момент Париж своим до тех пор никогда не виданным «Ревю негр», Клотильду Сахарову[94], задрапированную, как мрамор, в белое, с золотым лавровым венком на черных кудрях, и на дам, не всегда самых молодых и красивых, но носящих самые громкие имена и самые дорогие туалеты.

Протолкнувшись на миг в группу людей, мы даже увидели самого Дягилева[95] — Зевса, царившего на всем этом Олимпе.

На сцене в тот вечер давали три новинки: «Докучные», «Зефир и Флора» и «Синий поезд»[96]

. Мне не понравились «Докучные», поставленные Нижинской. Я не сумела оценить декорации и костюмы Брака[97], их остроумие и чисто живописные качества, они мне показались плотными, грузными и не соответствовали, на мой взгляд, юмору Мольера. Вероятно, они и в самом деле связывали движения танцующих. Как и во многих других балетах того периода, артистов часто приносили в жертву фантазии художников. Характерный пример такого подхода — костюмы Пикассо в балете «Парад»[98]. Что мог делать танцовщик с полутораметровой конструкцией на спине, изображавшей в кубическом стиле небоскребы Нью-Йорка? Предпочтение, которое Баланчин[99] впоследствии отдавал гладким трико, вероятно, было реакцией на такое пренебрежение к танцу. Хореография Нижинской в дягилевском спектакле из-за костюмов страдала тяжеловесностью.

Постановка «Зефира и Флоры» Мясиным была ближе к тому, что я тогда считала балетом. Грациозная Никитина на пуантах, красавец Лифарь[100], атлетический Долин[101] и еще какие-то, на мой взгляд, излишние персонажи исполняли элегантные танцы на жиденькую музыку Дукельского.

«Синий поезд» меня огорчил. Опереточный юмор этой пародии на «высший свет», развлекающийся на пляже, как-то не вязался с моим представлением о величии русского балета. Акробатика Долина не удивляла, а Нижинская с теннисной ракеткой поражала спортивностью, а не женственностью. То, что все это было ново, меня никак не трогало. Много лет спустя Сергей Лифарь говорил мне, что и сам Дягилев был не очень горд этим произведением, которое почти сразу исчезло из репертуара его труппы.

Публика явно не разделяла моего отношения и, увлеченная откровенным пустячком на злобу дня, усиленно аплодировала смазливому Долину, бесцветной музыке Дариуса Мийо, отличному характерному танцовщику Леону Войциховскому[102]

в роли игрока в гольф и Нижинской, в знак особого отличия называемой на афишах «Ля Дижинска».

Весной 1925 года Анна Павлова давала в Париже в зале Трокадеро концерт в пользу детей русских эмигрантов[103] и пожелала привлечь к участию в нем учеников школы Преображенской.

Присутствующие на этом спектакле романовцы на сей раз раскритиковали и меня и преподавателя. Маме они поставили ультиматум: «Нина будет заниматься с Обуховым».

Я плакала при мысли о расставании с любимым учителем, но делать было нечего, и без всякой охоты я поплелась на первый, да еще частный, урок. Тогда еще молодой и блистательный Обухов не занимался преподаванием. С тех пор, по окончании карьеры танцовщика, он много лет преподавал в школе Нью-Йорк Сити балле и считался одним из крупнейших педагогов. Тогда же я почти наверняка была его первой — и даровой! — ученицей.