Дездемона умрёт в понедельник

«Сколько ей лет? — ломал голову Самоваров. — Ведь явно сильно старше Насти, а лицо до чего гладкое! Или сейчас такая замазка косметическая есть, и не врет реклама по телевизору? Нет, вроде физиономия настоящая — с порами, с точечками, с родинками — только гладкая-гладкая. А сама ведь вся прожженая, пережженая, обожженая. Может, это, наоборот, Настя — дурочка не по летам? Да нет, и Настя совсем не дурочка. В женщинах ни за что не разобраться!»

— Плохо ей было! — продолжала в это время Мариночка. — Ехала бы куда-нибудь. В столицы! Да ведь туда-то никто не звал! Небось, когда у нас появился Горилчанский — москвич, «Нору» месяца два назад ставил — так звезда наша сразу в стойку стала. Вот Горилчанский и наобещал с три короба: куда-то вызвать, кому-то рекомендовать. Все бы вздохнули с облегчением, да не тут-то было, все пошло кувырком. Даже после смерти давит!

— Я что-то не понимаю… — начал Самоваров.

— Что Горилчанский ее таки вызвал? Я сама сначала не поверила. Ведь сам он так, третьестепенный нырок. У нас в глуши всякий москвич — суперчеловек, диво дивное. А в Москве все москвичи, и этот — третий сорт. Куда он ее мог устроить? Это во-первых. А во-вторых, этот Горилчанский вечно во всяких дырах ставит спектакли, в качестве москвича и суперчеловека. А в каждом городишке, где он их ставит, есть своя Таня, то есть непонятый талант с неплохой фигуркой и с большими аппетитами в смысле карьеры. Всюду по захолустным театрам три сестры скулят: в Москву! В Москву! В Москву! И их не три, а три тыщи! На век нырка хватит. Это у нас ему не слишком повезло — Мумозин взбрыкнул. И я думала, сгинул нырок бесследно. Нет, оказывается.

— То есть?

— Вы что, не в курсе? У звезды ведь билет нашли на московский поезд. На сегодня, на утро. И покатилась бы звезда — и слава Богу! Хорошо бы! Вот видите, я тоже жалею, что так все кончилось прискорбно. Теперь ведь мы виноваты — ах, недоглядели! Недоглядели! Надо было под белы руки в поезд посадить да пирожков дать на дорожку.

— Был билет, — подтвердила и Лена, когда Самоваров поднялся под кошмарный свод декорационного цеха. Лена всегда все знала. — В Москву билет, на утро. У нее в сумочке нашли. И еще в сумочке — почему и поняли, что не ограбление — три тысячи долларов денег. Ничего не тронули! Ценного у ней особо ничего и не было. Одна шуба песцовая из «Федора Иоанновича», Мумозин дал, когда к ней подъезжал! Шуба эта в скольких-то местах попачкана и порвана — ничего девка не берегла. Висит себе и шуба, и на стуле сумочка с этими долларами. Не тронуто ничего! Теперь ищут на бытовой почве, так Витя-шофер говорит. Его все в милицию таскают. Ну, а на бытовой почве кто угодно шею сломает.

Самоваров разглядывал свой подробный, с размерами уже, чертеж стула Отелло. Надо бы хоть за чертеж с Мумозина содрать! Зря, что ли он, художник из Нетска, приперся в эту глушь? Чертеж вышел впечатляющий, переплюнувший Вовкины нетрезвые фантазии: со спинки стула скалилась, вывалив язык, рогатая рожа фавна, от ушей фавна ветвились виноградные лозы, ножки были закручены штопором. Получите-ка эпоху Возрождения! Самоварова грела мысль вечно этими рожами показывать язык Мумозину — каждую минуту, и сразу двенадцать раз! А к резьбе рож можно привлечь и Юрочку Уксусова, пусть избудет в ней свое горе. Труд лечит!

— …и уедет теперь в Израиль, — поймал Самоваров ухом тихий разговор Лены и Насти. Это они о Шехтмане, что ли?

— Уедет, как пить дать, — вещала Лена. Она собиралась уже домой, и застегивала сапоги. — Он-то, может быть, до самого конца надеялся. Он-то, когда Геннаша ее по всему Первомайскому микрорайону в тапочках гонял, так и сказал: «Таня, твой талант гибнет. Бросай Геннадия! Актер он хороший, но больно скор на руку. Он и Альбину поколачивал, да та крепкая и сама может скалкой ответить, а твой талант пропадет. Бросай Геннашу, выходи за меня. Я твой талант сберегу». В репетиционном зале это было, при мне — я там стояла, потому что Геннаша сначала шумел — ну, как не пойти не посмотреть! А Таня ему: «Что вы, что вы, Ефим Исаич, вы мне вместо отца. У меня никогда отца не было, и я страдала. Но люблю я Геннадия. Пусть бьет». А Ефим Исаич: «И никогда?» А она: «Никогда и ни за что». Ефим Исаич посинел, рот раскрыл да так и сел на пол. Схватили его, конечно, на диван потащили, «скорую» вызвали. Оказалось, инфаркт разбил. А Таня от Геннаши вскорости и ушла.

— Говорят, Геннадий Петрович ее задушил, — влез в разговор Самоваров.

— Не знаю, — неопределенно протянула Лена уже в дверях. — Он что-то тихий сегодня. Уксусов в драку кидался, так Геннаша его просто в узелок какой-то смял и за дверь толкнул. И все! Может, и он… Вы, Настя, раскладушку свою не забудьте!.. Да, тихий Геннаша что-то. А Глебка все пьет.

«Вот любовь! — вздохнул Самоваров, наращивая витые рога фавну со стула Отелло. — Просто край безумных любовников, периферийная Бразилия. Даже я в любовники вышел. Никому не отвертеться».

Глава 9