Дядя Бернак

У меня не было никакого дела, и потому я решил поговорить с этим странным человеком об его изобретениях и из его слов сразу убедился, что имел дело с сумасшедшим. Он стал рассказывать мне об изобретенном им судне, которое может двигаться по воде против ветра и против течения; приводится в движение эта диковинка углями или деревом, сжигаемым в печах внутри его. Фультон говорил и другие бессмыслицы вроде идеи о бочках, наполненных порохом, которые обратят в щепки наткнувшийся на них корабль. Я слушал его тогда со снисходительной улыбкой, принимая за сумасшедшего, но теперь, когда жизнь моя приближается к концу, я ясно понимаю, что ни один из знаменитых воинов и государственных мужей, бывших в этой комнате, до императора включительно, не оказал такого влияния на ход истории, как этот молчаливый американец, выглядывавший таким неряшливым и банальным в среде блестящего офицерства.

Внезапно все разговоры стихли. Роковая, жуткая тишина воцарилась в покоях; тяжелая, неприятная тишина, которая наступает, когда в детскую, полную оживленных голосов, возни и шума, является кто-нибудь из старших. Болтовня и смех смолкли. Шорох карт и звон денег прекратился в соседних комнатах. Все, не исключая дам, встали с выражением глубокого почтения на лицах. В дверях показалось бледное лицо императора, его зеленый сюртук с белым жилетом, обшитым красным шнурком. Император далеко не всегда одинаково относился к окружающим его, даже и на вечерних приемах. Иногда он был добродушным и веселым болтуном, но это скорее можно отнести к тому времени, когда Наполеон был консулом, а не императором. Иногда он отличался чрезмерной суровостью и делал вслух оскорбительные замечания на счет каждого из присутствующих. Наполеон всегда переходил от одной крайности к другой. В данный момент молчаливый, угрюмый, в дурном настроении духа, он сразу привел всех в тяжкое, стесненное положение, и глубокий вздох облегчения вырывался у каждого, когда он проходил мимо него в смежную комнату.

На этот раз император, повидимому, еще не вполне оправился после бури, которую вынес несколько часов тому назад, и он смотрел на всех с нахмуренными бровями и сверкавшими глазами. Я был невдалеке от него, и он остановил свой взгляд на мне.

— Подойдите ко мне, monsieur де Лаваль, — сказал он, кладя руку на мое плечо и обращаясь к группе сопровождавших людей. — Полюбуйтесь-ка на него, Камбасерес, простофиля вы этакий! Вы всегда говорили, что знаменитые аристократические фамилии никогда не вернутся обратно, и что они навсегда поселятся в Англии, как это сделали гугеноты! Вы, по обыкновению, оказались плохим предсказателем: перед вами наследник древнего рода де Лаваль, добровольно пришедший предложить мне свои услуги. Monsieur де Лаваль, я назначаю вас моим адъютантом и прошу вас следовать за мною! Карьера моя была сделана, но я, конечно, отлично понимал, что не за мои личные заслуги император обошелся со мною так милостиво; его исключительной целью было желание побудить других эмигрантов последовать моему примеру. Моя совесть оправдывала вполне мой послупок, потому что не желание подслужиться к Наполеону, а любовь к родине руководила мною. Но в этот миг, когда я должен был следовать за Наполеоном, я чувствовал унижение и стыд побежденного, идущего за колесницей торжествующего победителя!

Вскоре он дал мне и другой повод почувствовать себя пристыженным за поведение этого человека, чьим слугой я становился отныне. Его обращение было оскорбительно положительно для всех. Наполеон сам говорил, что везде стремится быть первым; даже по отношению к женщинам он совершенно отвергал всякую вежливость и любезность и обращался с ними так же дерзко и высокомерно, как и с подчиненными ему офицерами и чиновниками. С военными он был любезнее и приветствовал каждого из них кивком головы или пожатием руки. Со своими сестрами он обменялся несколькими словами, хотя эти слова были сказаны тоном сержанта, муштровавшего новобранцев.

Но когда императрица приблизилась к нему, его раздражение и дурное настроение духа достигли своей высшей точки.

— Я не желаю, чтобы вы так сильно румянили ваши щеки, Жозефина, — проворчал он. — Все женщины думают только о том, как бы им получше одеться и не имеют для этого достаточной скромности и вкуса. Если я когда-нибудь увижу вас в подобном наряде, я выброшу его в огонь, как это сделал однажды с вашей шалью!

— Вам так трудно угодить, Наполеон! То, что вам нравится сегодня, раздражает вас завтра. Но я, конечно, изменю все, что может оскорблять ваш вкус, — сказала Жозефина с удивительной кроткостью.

Император сделал несколько шагов в толпу, которая, расступившись, образовала проход, через который мы могли идти. Затем он снова остановился и через плечо взглянул на императрицу.

— Сколько раз повторял я вам, Жозефина, что я не выношу вульгарных женщин?!

— Я хорошо знаю это, Наполеон!

— Почему же тогда я вижу здесь m-me Шевре?

— Но право же она не так вульгарна.