Диетлэнд

После того как Эйдан ушел, я, все еще в платье, смыла макияж – серо-бурые капли попали на белую ткань, но мне было все равно. Я стянула колготки и, не снимая платья, кое-как сняла «Тростинц» и наконец смогла свободно вздохнуть. Все еще в мокроватом платье, я легла на живот на диване. Я завершила четыре задания «Новой программы баптисток», осталось одно, скоро деньги будут моими. До операции оставалось еще два месяца. До встречи с Вереной я двигалась к операции по прямой линии, но теперь коварное течение речей Верены несло меня в другую сторону.

Я вспомнила ту зиму, когда решилась на операцию. Я прошла ежегодный медицинский осмотр, и, хотя все показатели казались нормальными, врач настаивал, чтобы я сделала УЗИ – убедиться, что внутри тоже все в порядке. Я еще никогда не делала УЗИ и ужасно боялась. В назначенный день я явилась в больницу, и молодая лаборантка по имени Пуджа надела презерватив на датчик, смазала его гелем и ввела в меня. Она щелкнула выключателем, и экран на стене показал ультразвуковое изображение моих репродуктивных органов.

– Вот ваши яичники, – объявила она, и я прищурилась, чтобы разглядеть их – размытое беловатое пятно на сером фоне, что-то чужеродное, почти инопланетное. – А это вход в вашу утробу.

Утроба. Такое странное слово. Старомодное. Я и не думала, что у меня есть утроба. Матка, да, но не утроба. Утроба была символом ласки, нежности, материнской заботы, место, где что-то маленькое могло свернуться калачиком и спать. Впервые я поняла, что такое место существует внутри меня. На экране это не было похоже на что-то уютное и нежное. Только на пыльный воздушный шар, ждущий, пока его надуют.

– У меня есть утроба, – произнесла я вслух.

– Конечно, есть. Вы же женщина. – Лаборантка уставилась на меня так, будто думала, что у меня не все в порядке с головой. – Вы хорошо себя чувствуете?

Я не отвечала, просто смотрела на изображение своей утробы на экране, пока не смогла больше. Я закрыла глаза, но все равно видела ее перед собой. Утроба. Почему лаборантка выбрала именно это слово?

– В следующем месяце у вас будет овуляция из левого яичника, – сказала она. – Видите этот фолликул?

– Вижу, – ответила я, хотя глаза мои были закрыты.

Пуджа разговаривала со мной, как разговаривала с другими своими пациентками, женщинами, во влагалища и из влагалищ которых входили и выходили разные «вещи», как поезда из туннеля. На экране я была такой же, как эти женщины, точнее, сумма моих частей. Под слоями жира я была похожа на любую другую женщину, даже если никогда не чувствовала себя ею.

После приема я шла домой будто в оцепенении. Мне никогда не нравилось называть себя женщиной. Я знала, что была женщиной, но слово это звучало как-то неправильно по отношению ко мне. Несколько дней я только и думала, что об утробе. Она мерещилась мне постоянно.

Я несколько лет подумывала об операции по снижению веса, но мысль о ножах, надрезах и осложнениях всегда пугала меня, поэтому я и не предпринимала никаких попыток к осуществлению задуманного. Но через несколько дней после того, как я увидела свою утробу, я, наконец, записалась на прием к врачу и запланировала операцию, понимая, что пришло время действовать. «Ты мечтаешь, если можно так выразиться, выглядеть по-другому. Но по сути, ты хочешь стать нич… меньше», – оговорилась тогда Верена. Сказала, операция сделает меня меньше, ничтожнее. Верена ошибалась, после операции для меня откроется столько новых дверей. Но об этом я не могла ей рассказать.

Теперь, после «Новой программы баптисток», мои светлые мечты об операции были запятнаны, очернены черным маркером. Конечно, я могу сделать операцию, и двадцать тысяч долларов мне в этом только помогут, но тогда мое тело покроют шрамы. Не только внешние, но и внутренние. Своими действиями Верена постоянно напоминала мне, как сильно все меня ненавидят. Алисия никогда не сможет забыть все те ужасы, что происходили с Плам. Нож хирурга не мог отрезать и их тоже. Алисия всегда будет меченой.

Мой пузырек с Y стоял на прикроватной тумбочке. Я принимала сокращенную дозу уже месяц; в пузырьке осталась всего половинка таблетки, и я испугалась того, что произойдет, когда антидепрессант закончится совсем. Может быть, Y был клеем, что скреплял мою жизнь – ну как жизнь, скорее осколки разбитого фарфора, собранные вместе как попало. Я выпила последнюю половинку таблетки, затем открыла ящик тумбочки, где лежала еще ни разу не открытая мной баночка «Отуркенрижа». Я проглотила одну таблетку, затем другую, потом еще несколько.

Я хотела услышать чей-то голос, добрый голос. Думала позвонить маме, но она сразу же поняла бы, если со мной что-то не так. Она сразу же настораживалась от любого изменения в тоне моего голоса, от слишком длинной паузы между словами или наоборот. Я не хотела ее беспокоить, поэтому позвонила отцу. В Нью-Йорке было восемь часов, но там, где жил мой отец, всего шесть, в месте, где жизнь была размеренной и все шло своим чередом.