Динка прощается с детством

Юноша взмахивает длинными, девичьими ресницами, большие голубые глаза его застенчиво щурятся, щеки заливает густой румянец.

— Меня еще зимой мобилизовали в стрелковый полк. Но я, знаете, наверно, не смогу стрелять в живых людей, — жалко улыбаясь, поясняет он. — Я плохой солдат. Конечно, я должен. За царя и отечество…

— За царя и отечество… — машинально повторяет Динка.

* * *

Бедный, бедный Почтовый Голубь… Он давно и безнадежно влюблен в Мышку. Когда Мышка появляется на почте, Голубь совсем теряется. Несмелый и стеснительный по природе, он не может даже ответить ей, есть ли письма, и только смотрит на нее большими, чистыми, как родник, васильковыми глазами.

— Ничего, ничего… Я не спешу, — смущаясь так же, как он, поспешно говорит Мышка.

— Я сейчас, сейчас… Письма должны быть, — бормочет несчастный Голубь. Я найду…

Мышка терпеливо ждет. Если писем все-таки не оказывается, Миша Жиронкин приходит в полное отчаяние. Он хотел бы отдать ей всю пачку любых писем. Миша чувствует себя так, будто он виноват в том, что ей не написали…

— Письма немного задержались, — смущенно говорит он. — Они еще в дороге. Но завтра обязательно придут, я уверен, что придут. Только не беспокойтесь, пожалуйста.

— Ничего, ничего, — торопится успокоить его Мышка. — Признаться, я и не ждала сегодня.

— Нет, как же! Вы приехали, а писем нет. Что же это такое! Как можно… Ведь это для вас напрасное беспокойство.

Бедный Почтовый Голубь снова и снова перебрасывает все письма и в отчаянии разводит руками.

— Да пустяки, — уверяет его Мышка. — Я и не ждала, я просто так приехала.

Прощаясь, Жиронкин широко распахивает перед Мышкой обе половинки двери. Из-за доброты и сочувствия к юноше Мышка ласково улыбается ему, протягивает руку. Вспыхнув от счастья, он осторожно, как хрупкую вещь, держит на ладони ее пальчики, не смея пожать их.

— Вы приедете завтра? — с замирающим сердцем спрашивает он.

— Не знаю. Может быть, сестра… — говорит готовая провалиться сквозь землю Мышка.

Дома она машет руками и смеется:

— Ни за что больше не поеду! Мы стоим на этой почте, как два дурака, друг против друга и краснеем. Нет, ты только представь себе эту картину! Причем от смущения или еще какого-то идиотского чувства я веду себя так, что этот бедняжка вполне может предположить, что я влюблена в него!

— Да нет, он смотрит на тебя как на божество! — хохоча до слез, уверяла сестру Динка.

У Миши Жиронкина трудная жизнь. Отец его умер, когда мальчику было два года. Мать, громоздкая, провинциальная дама, страстная почитательница царской фамилии, вышла замуж за начальника почты, кругленького, безличного мужичонку с увядшим бабьим лицом. Оба они, и мать и отчим, держат Мишу в ежовых рукавицах. Когда мать, шурша накрахмаленными юбками, входит в комнату, сын низко склоняется над столом, не смея поднять на нее глаза.

— Мишель! — медленно растягивая слова, говорит мать. — Я оставила тебе в кухне обед, можешь уйти на десять минут, я тебя заменю. — Она величественно усаживается за перегородкой и, опершись локтями на стол, разглядывает свои пухлые руки в кольцах. — Иди же, что ты стоишь?

— А вы уже обедали, мамаша? — робко спрашивает сын. — И папаша тоже?

— Конечно. Мы всегда в свое время обедаем. Ступай. И не забудь перекрестить лоб!

— Как можно-с! — бормочет Миша, пятясь спиной к двери.

— Обожди, — останавливая его движением руки, говорит мамаша. — Подай мне сюда стакан чаю!

— Сию секунду!

Миша мгновенно исчезает. Через минуту он приносит матери стакан чаю и тонкий ломтик лимона.

— Пожалуйте-с.

Мать благосклонно треплет его по щеке.

— Ну иди! И не вздумай греметь посудой, папаша спят!

…Однажды, приехав не вовремя, Динка присела на скамейку в палисаднике. Почта была еще закрыта, но за стеклянными половинками дверей раздавался могучий контральто госпожи Жиронкипой:

— Ты зарабатываешь себе только на кусок черного хлеба, тебя кормит отчим. Понятно тебе это или нет?

Динка не слышала слабого возражения юноши, но вслед за ним раздалась звонкая пощечина и бушующий голос.

— Ты ножки должен целовать отчиму! Он взял тебя паршивым щенком, кормил, поил, выучил и пристроил к месту! Вон отсюда, негодная тварь! И не смей появляться в комнатах, пока не попросишь прощения у меня и у отчима!..

Динка, замерев от ужаса, прижалась к спинке скамьи. Когда почта открылась, она увидела Мишу за конторкой, очень бледного, с красным пятном на щеке. Он привычно вскочил, улыбнулся испуганной, жалкой улыбкой забитого ребенка. Динка, не зная, что сказать и чем его утешить, наклонилась к конторке:

— Вам кланяется моя сестра.

— Ваша сестра? Мне? — Родниковые глаза засияли, наполнились слезами. Ваша сестра — ангел…

— Вы очень любите ее? — с глубокой грустью и теплым участием спросила Динка.

Он вздрогнул, испугался.

— Как можно-с? Кто я такой, чтоб ее любить? Какое право я имею…

— Вы человек… У каждого человека есть право любить, — серьезно сказала Динка.

— Я не человек, я слуга. — Он немного помедлил и, бросив взгляд на царский портрет, громко добавил: — Я слуга царя и отечества.

— Вы слуга своей матери. Это она вдолбила вам в голову… — резко начала Динка.