Динка прощается с детством

Но Миша вскочил и, указывая на дверь, быстро зашептал:

— Тише, ради бога, тише… Если она услышит, мне конец!

— Чепуха! Чем скорей они вас выгонят, тем лучше, — шепотом сказала Динка. — Без них вы станете человеком!

— Нет, я никогда не стану человеком. Я не расплачусь с ними всю мою жизнь, они кормили меня с двух лет.

— Послушайте, Жиронкин! — строго сказала Динка. — Вы не маленький мальчик…

— Да, конечно! Мне уже двадцать, а я едва зарабатываю себе на кусок черного хлеба, я нищий, — с отчаянием прошептал Жиронкин. — Я должен быть благодарен по гроб жизни отчиму за то, что он устроил меня на это место.

— Значит, вы что-то зарабатываете?

— Очень мало. Отчим получает за меня; я не знаю сколько. Он начальник почты, он может в любой момент выгнать меня, и тогда я останусь на улице, — с горечью сказал юноша.

— Улица — это еще не самое страшное. Самое страшное — это ваша мамаша и отчим, — твердо сказала Динка.

— Ради бога… — снова взмолился Миша, оглядываясь на дверь.

— Черт с ними! — махнула рукой Динка. — Наберитесь храбрости и уходите отсюда! Я найду вам крышу над головой и работу. Мы с сестрой…

— О нет, нет… Не говорите ей обо мне. Я жалкий человек, но я никогда не приму милостыни из ее рук…

Этот разговор произошел еще прошлым летом. С тех пор, приезжая на почту, Динка часто говорила с Мишей о его матери, о его жизни с отчимом.

— Наберитесь храбрости, — твердила она, — и порвите с ними сразу. Идите к людям, на завод, на фабрику! У меня есть друг в «Арсенале». Там совсем другая жизнь! Идите к нам, ко мне, прямо ко мне! Вот вам моя рука. Я даю вам слово, что буду все время рядом, пока вы не устроитесь! — горячо убеждала она.

Миша был тронут до слез, но ни на что не решался.

— Как я приду к вам? Нахлебником к вашей маме, к вашей сестре, в чужую семью…

Сегодня Миша Жиронкин встретил Динку с радостным лицом.

— Я скоро уйду отсюда, — таинственно шепнул он. — Я нашел выход. Но пока это очень скрываю.

Динка безнадежно махнула рукой. Весной, перед самым переездом на хутор, она встретила Жиронкина около их дома.

— Вы уже переезжаете? — спросил он. — Я видел вашего Ефима.

В голосе его не было ни обычного оживления, ни радости. Динка предложила ему зайти к ним, но он куда-то спешил и отказался. И теперь, услышав, что Жиронкин уезжает на фронт, она очень удивилась.

— И вы будете жить в казарме? Уйдете отсюда?

— Да, да! Я ухожу совсем, навсегда. — Он наклонился к ней и, прикрывая рукой губы, зашептал: — Я попросился на передовую. Я останусь навсегда военным, или меня убьют.

Динка вздохнула:

— Ну что ж, это все же лучше, чем оставаться здесь.

— Конечно, конечно… Я только хотел попросить вас об одном одолжении. На днях я уеду. Не можете ли вы взять у вашей сестры какую-нибудь самую маленькую вещь мне на память. Я хотел бы иметь ее платочек или ленточку.

Динка улыбнулась.

— Конечно, могу, Миша. Да она сама с радостью даст вам что-нибудь. Ведь вы же придете к нам попрощаться?

— Да. Если позволите. Я приду перед самой отправкой, — сказал осчастливленный юноша и, порывшись в пачке писем, вытащил серый треугольничек. — А вот и письмо… Анжелике Александровне!

— Кому? — не поняла Динка.

— Вашей сестре, Анжелике Александровне!

«Ах да. Это от Васи!» — чуть не вскрикнула Динка и, схватив письмо, радостно закивала головой.

— Ну так приходите же, Миша! До свидания! — крикнула она уже в дверях.

Глава одиннадцатая

ТЕАТРАЛЬНЫЙ ПАН

Динка спешит, ей хочется порадовать Мышку письмом от Васи.

«Поеду напрямки через экономию», — решает она. Динка не любит ездить через экономию: там можно встретить самого хозяина, пана Песковского, да еще его приказчика Павло. Они всегда неразлучны; без своего Павлуши пан и шагу не ступит. Павло управляет огромным имением пана, распоряжается рабочими как хочет. Люди говорят: «Не так пан, як его пидпанок!» Вредный этот Павло, не любит его беднота, а богатеи к нему льнут, на свадьбы свои приглашают. Не хочется Динке ехать через длинный двор экономии, но Мышка ждет. Правда, от мамы ничего нет, но Вася-то хоть жив… Динка ощупывает карман, где хрустит серый треугольничек, и пускает Приму мелкой рысцой.

Вот уже и Федоркина хата, а вот и сама Федорка стоит на крыльце, утирается рукавом. Что это она? Плачет, что ли? Динка придерживает лошадь.

— Эй, Федорка! Чего зажурилась?

Федорка взмахивает вышитыми рукавами и бежит на голос подруги.

— Стой, Прима!.. Что случилось, Федорка?

Федорка, всхлипнув, припадает к Динкиным коленям.

— Мать за косы оттягалы…

— Что это с ней? С ума сошла! — хмурится Динка.

— Мабуть что так… Зовсим с глузду з'ихалы.

Федорка поднимает лицо с красными полосками слез, из-под платка свисают ей на грудь толстые, встрепанные косы.

— У меня такое горе, Динка. Ты ж ничего не знаешь. А тут присватался ко мне один старый дурень, сам вдовый. Троих детей ему жинка оставила. А зато богатый, мельницу держит. Ну, матка моя як с ума сошла, — наполовину по-русски, наполовину по-украински жалуется Федорка.