«Дипломат поневоле». Воспоминания и наблюдения

Но вместе с тем Тирана, особенно во время моего пребывания, была самой удобной «обсерваторией» международной политики. Комета Муссолини была здесь заметнее, чем где-нибудь в другом месте. Но куда она направлялась? В какой части земного шара надо было ждать ее падения? Этого никто не знал. Все глаза были ослеплены ее увеличившимся блеском. На конференции в Стрезе[48]

этот блеск так ярко озарил политическую атмосферу, что все зажмурили глаза. Особенно когда гидроплан, управляемый самим Муссолини, спланировав над голубыми водами озера Комо, приблизился к берегу, где покорно стояли премьер-министры Англии и Франции, всем нам казалось, что мы смотрим первую картину оперы «Нибелунги». В тот день итальянский диктатор выглядел Зигфридом на лебеде. Стой лишь разницей, что Лаваль прибыл на совещание с предложением «жениться» не на Брунгильде, а на Европе. Однако, к счастью, взор Муссолини был прикован больше к сокровищам Нибелунгов, чем к девушке, и через год – снова, как и в опере Вагнера, – он нарушил любовные обещания и воспылал страстью захватить сокровища в других краях. Подготовившись к большому походу, он снарядил корабли и набил их солдатами. Куда он хотел двинуться? Это точно еще не было известно. Наш генеральный консул в Бари увидел, что несколько кораблей вышли из военно-морских баз и направились в Средиземное море. Он отправил срочную телеграмму в Анкару с сообщением, что корабли направляются к нам. Меня запросили, правдиво ли это сообщение, потому что я пребывал в городе, находящемся на одной параллели с этой итальянской базой, но на противоположном берегу. Я не знал, что мне делать: смеяться или плакать. Как и откуда возник слух о походе на Анатолию в то время, когда уже несколько недель в моих ушах раздавались грубые африканские мелодии фашистских труб? Странно, что возможность такой авантюры допускал не только наш генеральный консул в Бари. Югославский посол в Тиране также считал это вероятным. Он говорил: «Этот тип сумасшедший. Неизвестно, что он сделает. Говорят, что он собирается напасть на Абиссинию, на вас, а нападет на нас». Это был единственный посол, не ослепленный блеском Муссолини и не потерявший голову в вопросах протокола. Он прошел школу партизанской войны и политической борьбы, научился всегда держать ухо востро и быть начеку. Стоило только произнести слова «фашистская Италия», как он принимался писать донесения своему правительству, побуждавшие правительство объявлять немедленную мобилизацию. (Об этих особенностях своего югославского коллеги мне несколько лет спустя в Праге рассказал бывший премьер-министр Югославии Стоядинович: «Это был очень пылкий патриот, часто ввергавший нас в беспокойство. Наша «умеренная политика» заставила нас положить конец его службе…»)

Несомненно, мой югославский коллега в Тиране был «очень пылким патриотом». Поэтому большую часть своей молодости он провел то в ссылках[49]

, то в трудных боях в горах. Однако, несмотря на свой жизненный опыт, приобретенный в тяжелых условиях, трудно предположить, что он поддался такой панике во время демонстрации Муссолини своих военных сил.

И в самом деле, тот не очень медлил с захватом Абиссинии, что явилось вызовом всем государствам и Лиге наций. Это событие не только уничтожило последние следы вражды к Италии в Албании, но и впервые в истории доказало, какой слабой и беспомощной является дипломатия западных государств. Мало того что принятые пятьюдесятью странами совместные санкции против Италии потерпели провал, еще было заключено англо-итальянское соглашение, оставившее всех в недоумении. Разве не Форин оффис, несущий всю ответственность за английскую политику, побудил пятьдесят стран принять эти санкции? И вот Великобритания при помощи того же Форин оффиса протягивает руку Муссолини, оставляет пятьдесят стран, которые она потащила за собой, в дураках и вступает в тайное соглашение.

Но самое странное в том, что это позорное соглашение, вызвавшее политический скандал, называлось «джентльменским соглашением». Слово «джентльмен», как вы знаете, – принадлежность только английского лексикона. Видимо, поэтому англичане никому не хотят уступать джентльменства.