«Дипломат поневоле». Воспоминания и наблюдения

Однако я полагаю, что с того времени этот термин приобрел противоположный смысл: честные и верные своим обещаниям англичане в то время начали представляться всем, и особенно народам Ближнего Востока, совершенно иначе. Кроме того, я вспоминаю, что англичане, или Великобритания, из-за этого дипломатического события потеряли не только свой моральный авторитете глазах тех же народов, но и свой «престиж», основанный на материальной силе. И в Албании, как среди народа, так и среди официальных кругов, нельзя было не заметить влияния этого падения. Даже жители Валоны и Дурреса, гордые тем, что отбили две агрессии итальянцев, всем своим видом говорили: «Оказывается, эти англичане и ломаного гроша не стоят… Они отступили даже перед армией, которую мы сбросили в море!» А члены правительства короля Зогу после поражения знаменитого Форин оффиса усмехались в усы: «И они еще нас обвиняли в прислужничестве итальянцам! Сейчас стало ясно, кто был прав».

Кстати, во время абиссинского кризиса, когда Италия столкнулась с западными странами, король Зогу, воспользовавшись обстановкой, начал репрессии внутри страны против тех, кого он считал своими врагами. Скольких невинных людей он истребил, как истребляют бандитов в горах, обвинив их в подготовке восстания! Скольких он приговорил к смертной казни без суда и следствия, бросил в тюрьмы! Сотни безвинных людей, подозреваемых в том, что они имели связь с англичанами, он арестовал. Тюрьмы, полицейские участки, официальные и полуофициальные здания, даже частные дома были битком набиты несчастными, не знающими, за что их схватили.

Среди этих лиц были и мои знакомые, приятели и друзья. Например, о Кемаль-бее из Берета говорили, что он стоит во главе заговорщиков, готовивших государственный переворот. Я много раз встречался и беседовал с ним в Стамбуле. Другим был Нуреттин Влора, сын садразама[50]

Ферит-паши из Валоны и старший брат моего самого дорогого друга Рияза. Они оба были сразу приговорены к смертной казни и брошены в камеры большой тюрьмы, за зданием нашего посольства. И самым печальным, по-моему, было то, что несчастный Рияз, оказавший сопротивление полиции и жандармерии при аресте брата, был помещен между камерами Нуреттина и Кемаль-бея.

Я сказал «печальным», но Рияз, находясь там, спас жизнь своему старшему брату. Нуреттин Влора к полуночи, когда все кругом опустело, разбил графин, находившийся в камере, и его осколками вскрыл вены на обеих руках. В этот момент настороженный Рияз, то ли услыхав шум от падения графина, то ли стоны брата, вскочил с нар, начал барабанить кулаками в дверь и кричать. Он поднял на ноги тюремную стражу и, воспользовавшись переполохом, вышел в коридор.

Он увидел, как из полуоткрытой двери камеры, где находился его брат, вытекал ручеек крови. «Тогда, – вспоминал Рияз, – первое, что мне пришло на ум, это то, что Нуреттин стал жертвой преступления. Я вбежал к нему и, узнав правду, сказал растерявшимся надзирателям и жандармам, чтобы они позвали врача».

Растерялись ли на самом деле надзиратели и жандармы? Возможно, они желали оставить все как есть, чтобы такой сильный противник короля истек кровью. Этого я не могу утверждать. Я знаю лишь, что, не будь этого энергичного вмешательства Рияза, Нуреттину своевременно не была бы оказана помощь.

Это событие, казалось, затмило самые драматические сцены романов Достоевского. Реакция общества на это была столь глубока и сильна, что король Зогу вскоре вынужден был все неисполненные смертные приговоры заменить тюремными заключениями сроком на сто один год.

В то время я только что вернулся в Тирану после лечения в Виши. В наше посольство толпами приходили женщины, мужчины и даже дети. У всех из них кто-нибудь был арестован: у кого муж, у кого дядя, сын или отец. Все они приходили в надежде получить от меня помощь. Значит, Турция имела еще достаточный престиж среди бывших наших подданных и, по их мнению, имела возможность вмешиваться в дела Албании. Я же считал это естественным. Четырехсот-пятисотлетняя историческая общность судьбы не могла быть так легко стерта пятнадцати-двадцатилетним разделением. Народ, говоривший по-турецки, как на родном языке, имел корни в Турции. Родственники, родители, братья или сестры репрессированных проживали в Турции в качестве турецких граждан. Мать и сестры моих друзей из Валоны жили в Стамбуле в своем особняке в Нишанташе[51]. Любимая подруга моей супруги Сельмаханым, происходящая из той же семьи, выросла на Бююкада[52] и приехала сюда, оставшись сиротой. Отец ее арестованного мужа доктор Хайдар-бей никуда из Стамбула не выезжал. Все они, подобно королю Зогу, получили образование в наших школах. Их связывала с Албанией или земля, которой они там владели, или другая собственность. Теперь, в этот час несчастья, от кого еще, если не от меня, им было ждать помощи?