«Дипломат поневоле». Воспоминания и наблюдения

И на самом деле, в те времена каждое событие, каждое слово, каждое действие, оказывается, имело символическое значение, но ни чехи, ни мы не понимали этого. Например, символическими были похороны Масарика. Каждая улица, каждый проспект, каждая площадь города Праги, где мы прошли, следуя за гробом, была охвачена горем, оно не могло не передаться нам. Слезы народа, его рыдания и стоны вызывали не только скорбь, но отчаяние и безнадежность. Можно было подумать, что наступил конец света. Такое неудержимое горе, охватившее одновременно сердца десятков тысяч людей, нельзя было объяснить только потерей главы государства или отца нации, каким являлся Масарик. Кроме того, этот глава государства давно уже отошел от дел. И смертный час его наступил, не как у нашего Ататюрка, в возрасте, когда родина ждала от него еще многих славных дел. Это был девяностолетний старец, отживший свой век. Все знали, что он уже несколько месяцев умирал естественной смертью; в сообщении о его кончине не могло быть никакой «скоропостижности».

Это была такая картина национального траура, что постороннему человеку могло показаться, будто он очутился в пустынях Палестины, среди павших жертвой, оплакиваемых сынов Израиля…

Назначенный нашим правительством «чрезвычайным представителем» на похоронах, я шел в первых рядах. С одной стороны от меня шел бывший посол Советской России в Турции Суриц, а с другой – премьер-министр Югославии Стоядинович. Суриц, мой давний знакомый, то и дело толкал меня под локоть и просил представить его Стоядиновичу. Но я знал, что Югославское королевство враждует с коммунистическим правительством России, и не осмеливался исполнить просьбу товарища Сурица. Кроме того, со Стоядиновичем я познакомился только час назад. Суриц, однако, был так настойчив, что я уступил и вынужден был шепнуть на ухо премьер-министру Югославии: «Не взыщите, я представляю вам моего друга, советского посла Сурица». К счастью, Стоядинович не заставил меня сконфузиться и сразу вступил в разговор с Сурицем. А товарищ Суриц, как бы в порядке взаимности, расхваливая мои достоинства, познакомил меня с премьер-министром Франции Леоном Блюмом. В те времена Суриц был послом в Париже и о нем говорили, что он сыграл важную роль в создании левого объединения трех основных политических партий Франции, известного под названием «front populaire» – Народный фронт. Однако он, вместо того чтобы поделиться своими успехами, во время нашего трехчасового шествия говорил только о Турции и Анкаре. Впервые от товарища Сурица я узнал о недовольстве Иненю Тевфиком Рюштю-беем – главную сплетню в те дни[60]

.

* * *

Так в конце лета 1937 года был предан земле основатель чехословацкого государства мудрый Масарик. Мы не знали, что не пройдет и года, как Австрия, а вскоре и Чехословакия перестанут существовать как государства, и мы тогда поймем, почему было таким безудержным плещущее через кран горе народа на улицах Праги. Если бы мы могли предаваться мистике перед этой жестокой реальностью истории, мы бы, подобно древним магам, должны были считать эту людскую скорбь за дурное предзнаменование…

Я говорю – если бы могли! Потому что останавливаться на каком-нибудь событии и делать из него какие-нибудь выводы у нас, собственно говоря, не было времени. События следовали одно за другим: почти каждую неделю, каждый день мы сталкивались с новыми проблемами. В этом вихре событий тот же народ скоро забыл о смерти Масарика и даже о том, что некогда жил человек под таким именем. Вполне возможно, что, если бы он сейчас воскрес и вышел из могилы, его могли бы и не узнать: «А ты кто такой?». В этом психология народа. Сейчас проявляется льющаяся через край любовь, а немного спустя – полное безразличие. Сегодня – глубокое уважение и восхищение, а завтра – осуждение и презрение. Не случайно Веллингтон называл уличные демонстрации и в свою честь, и против себя «пеной».

В конце марта 1938 года, то есть в дни после аншлюсса, в Праге и следов не осталось от этой «пены» и возбуждения. Всех охватило глубокое раздумье. Как раз в это время, я не знаю, по какому поводу, мы отправились на «официальный прием» к Бенешу. На ступеньках лестницы дворца, как и прежде, застыли в приветствии легионеры. Министр протокола с таким же энтузиазмом встречал гостей. Посредине зеркального зала мадам Бенеш, так же как всегда, приятно улыбалась, протягивая нам свою мягкую белую ручку и лаская взглядом. С особой сердечностью она задержала ручку в руке посла Советской России, подходившего к ней до нас.