«Дипломат поневоле». Воспоминания и наблюдения

Я знал Васыфа как человека смелого, благородного и к тому же весьма искушенного в политике. Понятно поэтому, что к его словам я отнесся с полной серьезностью. В них не было ни преувеличения, ни каких-либо задних мыслей. И все же я улыбался, так как не впервые заочно попадал у Ататюрка[6] на скамью подсудимых. Около двух лет назад как-то утром у меня в доме раздался телефонный звонок. Звонил Фалих Рыфкы[7]. Он сообщил, что накануне у Ататюрка слышал по моему адресу довольно веские обвинения. Сдавленным голосом (то ли от волнения, то ли от бессонницы) Фалих говорил:

– Вчера в Чанкая[8] состоялось заседание президиума партии. Генеральный секретарь и несколько членов центрального комитета долго обсуждали статью, которая появилась в «Кадрах», и требовали наложить на тебя дисциплинарное взыскание. Вероятно, сегодня к вечеру ты получишь соответствующий ультиматум, продиктованный самим Гази. Смысл его таков: или измени свое поведение, или убирайся вон из партии. Лучше всего, если ты, не теряя даром времени, сам пойдешь к Гази. Но не откладывай это до вечера. В три, самое позднее в четыре часа ты должен быть у него.

Я последовал совету Фалиха и в тот же день, в три часа без нескольких минут, с трудом переводя дыхание, уже стоял перед старшим адъютантом президента Джелялем. Этот добросердечный человек уже знал причину моего визита.

– Вы очень хорошо сделали, что пришли, – сказал он. – Я постараюсь, чтобы вас приняли до обеда. Но вчера президент лег очень поздно и сейчас еще спит. Когда встанет? Этого я не знаю, но думаю, что ждать вам придется долго…

Разумеется, я не мог дожидаться приема в кабинете старшего адъютанта, ибо в этом случае мне, вероятно, пришлось бы просидеть здесь несколько часов.

– В таком случае я буду ждать дальнейших распоряжений в доме Рушена Эшрефа, – сказал я.

Дом моего друга Эшрефа был расположен поблизости от дворца, и там находилась моя жена, которая в этот день ни за что не хотела оставить меня одного. Она и супруга Рушена встретили меня с большим волнением. По моему скорому возвращению они поняли, что я не был принят Гази, но они вздохнули с облегчением лишь тогда, когда узнали от меня все подробности. Бежали минуты, проходили часы, но телефонного звонка, которого я ожидал с таким нетерпением, все не было. Беспокойство в наших сердцах сменилось чувством какой-то безнадежности. Рушен то и дело вставал и подходил к окну, будто сообщение о моем вызове должно прибыть с нарочным. Стрелки часов уже приближались к шести, однако никто не звонил, и улица перед домом была по-прежнему пуста… И тут вдруг до нас донесся шум приближающегося автомобиля и мотоциклов. Мы бросились к окнам: Гази в сопровождении своего обычного эскорта направлялся в город.

– В такое время он может ехать только в свое имение. Наверное, он вызовет тебя туда, – сказал Рушен.

Не знаю, на самом деле он так думал или просто хотел меня успокоить.

Вдруг автомобиль остановился. Он постоял несколько секунд, точно сидевшие в нем пребывали в нерешительности, куда им ехать, потом снова тронулся с места, свернул за угол против особняка Исмет-паши и выехал на улицу, где был расположен дом Рушена. На нас это произвело впечатление удара грома, но мы были потрясены еще больше и широко раскрыли глаза, как при виде чуда, когда минуту спустя перед нами предстал сам Гази в сопровождении своего адъютанта.

Лицо его было приветливо, а глаза сияли радостью, которая могла бы растопить любое сердце. Поздоровавшись с дамами, он с улыбкой обернулся ко мне.

– Ты хотел повидаться со мной, Якуб Кадри, – сказал он, – вот я и пришел. Ну-ка, рассказывай, в чем дело?

Я собирался сказать ему очень много, однако в тот момент все сразу вылетело у меня из головы.

Мы сели. Продолжая улыбаться, Гази внимательно смотрел на меня.

– Мой паша, – начал я, – вам, конечно, известно, что вот уже несколько месяцев, как я издаю журнал под названием «Кадры». Цель этого журнала – пропаганда идейных основ революции и приведение в единую систему принципов народно-республиканской партии. Теперь, однако, я вижу, что кое-кто понял меня неправильно, и мой журнал вызывает много споров и нареканий, которые лишь беспокоят ваше превосходительство. Поэтому я принял решение: немедленно закрыть «Кадры», о чем и хочу вам доложить…

Лицо Гази стало серьезным.

– Нет, – сказал он, – журнал ты не закроешь. Но если мне на глаза снова попадется какая-нибудь путаная статья, вроде той, что мы обсуждали вчера вечером, я попрошу тебя и твоих коллег зайти ко мне и объяснить, что именно вы хотите в ней сказать. А сейчас еще раз просмотрим эту злополучную статью.

Адъютант вытащил из кармана сложенный вдвое номер «Кадров» и, подойдя ко мне, показал несколько строчек, подчеркнутых красным карандашом. Они гласили: «До тех пор пока революция остается делом одной личности или даже группы лиц, она не может стать достоянием всей нации».

– Не понимаю, – сказал я, – почему мои коллеги по партии так недовольны этим положением. Разве не вы сами неоднократно заявляли в своих речах, что революция свершилась по воле всей нации?