«Дипломат поневоле». Воспоминания и наблюдения

– Да, но этот народ в то же время в высшей степени практичен. Нет худа без добра. В любом случае он не забывает о своих интересах. Как только он поймет, что ему не справиться, он сам обязательно начнет искать пути к миру. К тому же он знает, что мы совсем не заримся на Великобританию. Мы это постоянно повторяем при каждом удобном случае. Гитлер в своей книге «Моя борьба» ясно говорит о дружбе с Англией. По нашему мнению, если сегодня Британская империя даже рухнет, ее вновь нужно будет создать во имя мирового порядка и равновесия сил.

– Но чтобы поверить в это, англичанам нужно быть очень наивными, – возразил я. – Между тем наивность – качество, не свойственное английскому характеру. Во всяком случае, они однажды проявили беспечность, поверив вам во время судетского торга. А после того как вы, несмотря на данное слово, оккупировали всю Чехословакию, разорили Польшу, в Англии, включая даже Чемберлена, ни осталось ни одного человека, верящего вам. Особенно, когда вы подали руку красной России…

Тут мой друг Эйзенлор прервал меня и, улыбаясь, шепнул на ухо:

– Эмпирический ум англичанина прекрасно понимает, каким преходящим является наш союз с красной Россией.

Затем он обратился к моей супруге:

– Мы с вашим мужем никак не можем договориться. Он убежден, что война будет затяжной. Я же уверен, что к пятнадцатому августа мы добьемся мира. Не рассматривайте мои слова как пророческие, но в тот день обязательно вспомните меня!

Из этих последних слов германского дипломата, несомненно, почерпнутых на Вильгельмштрассе[74]

, я сделал следующий вывод: германский народ глубоко разочаровался; считалось, что Англия, сразу же после прорыва французского фронта, запросит перемирия, а она все же продолжала войну даже после падения Франции. Это было главной причиной всеобщего уныния, отмеченного мной с первого же дня прибытия в Берлин. Сейчас нужно было разогнать его какими-то другими пропагандистскими лозунгами. 15 августа ожидался сильный воздушный налет на Англию. Большие города и промышленные центры страны, включая Лондон, должны были – подобно Роттердаму – превратиться в груды камней и пепла, а война – закончиться сама собой.

– Вы действительно так поступите? – спросил я Эйзенлора.

– Нет, друг мой, – ответил он. – Я не думаю, что дело дойдет до этого. Я ведь ранее говорил, что реалистичные англичане, привыкшие к покою, как только на их голову начнут сыпаться первые бомбы…

Я не дослушал конца его фразы, потому что уже понял, что цель Германии – прежде всего внушить англичанам ужас, а все слухи о захвате островов не что иное, как блеф.

– Вы, как и прежде, на этот раз опять находитесь накануне совершения тяжелой ошибки, – сказал я своему другу Эйзенлору. – Чем сильнее будет эта операция «устрашения», запланированная вами, тем значительнее возрастет сила сопротивления англичан. Но у вас нет сахара, кофе, мыла…

До каких же пор вы будете так бедствовать – неизвестно…

Впоследствии, в 1952 году, когда нам снова пришлось увидеться с Эйзенлором, посетившим меня в Швейцарии, мне стало неловко из-за того, что я высказал эту суровую правду ему прямо в лицо. Правда, мне показалось, что к этому времени он уже забыл о том давнишнем разговоре. Кто знает, что он за эти долгие годы пережил, видел, слышал и какие опасности преодолел? Кстати, его и без того чахлая фигура превратилась в щепку. К тому же, когда он рубил дрова в Шварцвальде, он потерял пальцы на одной руке.

– Как вы сейчас поживаете? Чем занимаетесь? – спросил я.

– Мы живем в Баден-Вейлере. Я теперь мэр города, – ответил он[75].

* * *

Возможно, из-за непривычных берлинских продуктов я отправился в дорогу с острой болью в желудке. Виды из окна вагона совсем меня доконали. Колонны пленных, бесконечные колонны пленных… Они идут по дорогам или толпятся, как жертвенные овцы, на вокзалах и станциях. Все ли это французы? Я не мог разобрать. Смотрели они все боязливо, шли, спотыкаясь заплетающимися ногами…

Я наблюдал безысходное человеческое горе, несчастье и страдания… Нельзя было смотреть на их лица и одежду. Казалось, что они совсем голые. Все эти люди, словно дух из Дантова ада, были темными и бесформенными. Наступил момент, когда я почувствовал, что иду вместе с ними. За одну руку Достоевский, а за другую Толстой волокли меня в толпу этих несчастных. Сейчас мы все вместе направлялись в Сибирь «Братьев Карамазовых», «Преступления и наказания» и «Воскресения»… Однако я не пойму, как это случилось, но, когда мы пересекли границу Германии и прибыли в Чехословакию, я оказался в еще более страшном мире, чем Сибирь, описанная в этих романах. Вдоль всей железной дороги множество людей, голых до пояса, дробили камни, рыли землю и что-то перетаскивали под палящими лучами июльского солнца. Они так загорели, что некоторые из них превратились не то в африканских негров, не то в американских краснокожих. С них градом стекал пот.