Дитте – дитя человеческое

Дойдя до того места, где лежала Дитте, Большой Кляус остановился, вздернул голову, зафыркал, и никакими силами нельзя было сдвинуть его с места. Ларс Петер спрыгнул с телеги и подошел поближе к лошади, чтобы узнать, в чем дело. На дороге лежала Дитте, окоченевшая и без чувств.

Она пришла в себя под его теплым дорожным балахоном, жизнь вернулась в ее согревшееся тело. Ларс Петер поочередно брал в свои огромные лапы ее руки и ноги и отогревал их. Дитте не шевелилась, лежа в его объятиях, предоставляя ему отогревать ее. Она слышала, как его сердце сильно билось под одеждой, и ей казалось, что к ней прижимается чья-то огромная, мягкая морда. А его густой и низкий, как звуки органа, бас отдавался во всем ее теле, вплоть до кончиков пальцев. Его огромные руки, не брезговавшие браться за любую грубую и грязную работу, были теплее и мягче всего на свете — как бабушкина щека.

— Ну вот. А теперь давай пробежимся вместе, — вдруг сказал отец. Дитте не хотелось шевелиться, — ей было так тепло, уютно. Но тут никакие просьбы не помогли. — Надо, надо разогнать кровь, чтобы она побежала по жилам как следует, — говорил Ларс Петер, ссаживая Дитте с телеги. И они пробежали кусок пути рядом с конягой, который размашисто выбрасывал свои огромные ноги и шел рысцой, словно желая показать, что и он умеет не только плестись шагом.

— Мы скоро будем дома? — спросила Дитте, когда снова, тепло укутанная, сидела на телеге.

— Ну-у, нет, до дому еще порядочный конец, ты далеко забежала, девочка: за целую милю, пожалуй. Но скажи мне, с чего же это ты вздумала бегать по дорогам, как шальная?

И Дитте вынуждена была рассказать про свои опоздания в школу, про несправедливость, от которой страдала, и про розги, — словом, про все. Ларс Петер время от времени глухо крякал, как-то странно дергался или топал ногой в днище телеги — видно, ему невыносимо тяжело было слушать все это.

— Но ты ведь не скажешь Сэрине? — робко спросила Дитте и тотчас же поправилась: — Не скажешь маме?..

— Тебе нечего бояться, — вот все, что он ответил.

Весь остаток пути отец молчал и, приехав, долго распрягал Кляуса, не отпуская от себя Дитте. Сэрине вышла во двор с фонарем, заговорила с мужем, но он не откликнулся ни словом. Она бросила на него и на Дитте боязливый взгляд, повесила фонарь и поспешила уйти.

Еще немного погодя Ларс Петер вошел в дом, ведя Дитте. Ее маленькая ручка дрожала в его руке. Лицо у него посерело. В правой руке он держал толстую палку, Сэрине отступила под его взглядом в самый угол, прижалась под часами и растерянно глядела на обоих.

— Да, ты глядишь на нас, как будто удивляешься, — сказал Ларс Петер, дойдя до середины комнаты. — Но тебя обвиняет ребенок. Как нам быть вот с этим? — Он сел у стола под лампой и, приподняв платье Дитте, осторожно провел ладонью по вздувшимся багровым полосам на ее теле, болезненно вздрагивавшем от каждого прикосновения. — Ей все еще больно, — ты мастерица сечь! Увидим, такая ли мастерица лечить. Поди сюда и поцелуй ребенка там, где ты ее била. За каждый удар — поцелуй! Ну?

Сэрине скорчила гримасу отвращения.

— А? Ты брезгуешь целовать то место, по которому била девочку! — Он потянулся за палкой и положил ее на стол.

Сэрине опустилась на колени, умоляюще протянула к мужу руки. Но он на себя стал непохож, его не упросить было.

— Ну-у?!

Сэрине помедлила еще с минуту, потом на коленях подползла и поцеловала иссеченное тело ребенка.

Дитте горячо обвила руками шею матери:

— Мама!

Но Сэрине поднялась и пошла разогревать ужин. Весь вечер она избегала смотреть на мужа и дочь.

На другое утро Ларс Петер был опять прежним: как всегда, разбудил Сэрине поцелуем и, напевая, стал одеваться. Во взглядах Сэрине и во всей ее манере держаться чувствовалось, что она сердится на мужа, но он как будто и не замечал ничего. Было еще совсем темно. Ларс Петер сидел за столом, поставив перед собою зажженный фонарь, и завтракал. Прожевывая куски, он глаз не сводил с трех ребят, спавших в ларе. Они лежали, прижавшись друг к другу, как птенцы в гнезде.

— Когда придется и Поуля перевести к ним, надо будет укладывать их попарно — в разных концах ларя, — задумчиво сказал он. — А лучше всего, конечно, если бы у нас хватило средств прикупить вторую кровать.

Сэрине не ответила.

Перед тем как уехать, он наклонился над Дитте, которая спала, как маленькая мамаша, посредине, обнимая одною рукою братишку, другою — сестренку.

— Славную девчонку ты нам подарила, — сказал он, выпрямляясь.

— Она лгунья! — промолвила Сэрине, стоя у печки.

— Ну, это поневоле… Слушай, Сэрине! Мой род не из почтенных и, пожалуй, не стоит того, чтобы с ним считались. Но нас, детей, никогда не били, скажу я тебе. И я твердо помню слова отца на смертном одре. Он взглянул на свои руки и сказал: «За многое, многое брались они, но никогда рука Живодера не подымалась на беззащитного!» И мне бы хотелось иметь право сказать в свой последний час то же самое. Советую и тебе пораздумать об этом.