Дитте - дитя человеческое

Наконец Сэрине решила, что теперь с девочки хватит, стащила ее в дровяной сарай, швырнула за дверь и заперла.

— Лежи тут и реви, пока не уймешься! Может быть, забудешь теперь свои проделки! — прокричала Сэрине и ушла. Она совсем запыхалась, так что должна была присесть. Эта скверная девчонка чуть не уморила ее.

Дитте была вне себя и некоторое время продолжала вопить и биться об пол ногами и руками. Но вскоре девочка перестала кричать и разразилась отчаянными рыданиями. «Бабушка! Бабушка!» — жаловалась она. В сарае было темно, и каждый раз, как она шепотом звала бабушку, в глубине сарая, в потемках, слышался какой-то легкий шорох. Доверчиво вглядываясь во мрак, Дитте различала два зеленых круглых огонька, которые то вспыхивали, то потухали и снова вспыхивали. Дитте не боялась темноты и позвала шепотом: «Кис-кис!» Зеленые огоньки погасли, и в следующее мгновение что-то мягкое-мягкое нежно потерлось об ее лицо. Тут слезы снова хлынули из глаз девочки, — так растрогала ее, переполнила жалостью к себе самой эта неожиданная ласка. «Киска! Милая киска! Есть же все-таки на свете существо, которое любит меня! Я хочу домой, к бабушке!..»

Она с трудом встала, — все тело у нее болело от побоев, — и выбралась через люк наружу. Когда Сэрине решила, что Дитте просидела взаперти достаточно, и пошла выпустить девчонку, — в сарае никого не оказалось.

Дитте бежала впотьмах по дороге, тихо плача. Было холодно и очень ветрено, дождь так и хлестал в лицо. На девочке не было штанишек, — мать отобрала их у нее для младших детей, как и хорошую теплую фуфайку, которую связала ей бабушка. Мокрый подол платья хлестал по икрам, распухшим от ударов веником. Но мелкий дождик успокаивал жгучую боль. Вдруг что-то вспорхнуло у нее из-под ног, а немного в стороне она услыхала шуршанье тростника и поняла, что сбилась с дороги. В ту же минуту она почувствовала полное изнеможение, забилась в какие-то кусты и улеглась там, свернувшись, как собачонка, и дрожа всем телом.

Дитте лежала и плакала, хотя физической боли уже не ощущала, — все тело застыло от холода и стало нечувствительным. Но тем сильнее болело у нее сердце, и она вся содрогалась от этой боли, от ощущения своей заброшенности, полной пустоты вокруг, — никто ее не пожалеет, никто не приласкает! Ей так недоставало прикосновения теплых рук, материнских нежных рук, которые прижали бы ее к себе. Она получала от матери лишь пинки и слышала только одну брань. От Дитте же требовали как раз того, в чем отказывали ей и чего ей самой больше всего недоставало: материнского долготерпения и неутомимого самопожертвования по отношению к троим детям, попечение о которых взвалили на нее, хотя она сама была беспомощна почти так же, как и они.

Чувство отчаяния мало-помалу все же притупилось в Дитте. Ненависть, гнев, безнадежность и тоска, бушевавшие в ней, истощили ее силы, холод тоже сделал свое дело, и девочка задремала.

С дороги стали доноситься какие-то знакомые звуки — скрип, тарахтенье, громыханье, которые способна была издавать одна-единственная телега во всем мире. Дитте открыла глаза, радость пронизала ее: отец? Она хотела окликнуть его, но не могла издать ни звука; несколько раз она пыталась встать, но ноги у нее подкашивались. Она с трудом выползла сначала на обочину канавы, а затем на середину дороги и потеряла сознание.

Дойдя до того места, где лежала Дитте, Большой Кляус остановился, вздернул голову, зафыркал, и никакими силами нельзя было сдвинуть его с места. Ларc Петер спрыгнул с телеги и подошел поближе к лошади, чтобы узнать, в чем дело. На дороге лежала Дитте, окоченевшая и без чувств.

Она пришла в себя под его теплым дорожным балахоном, жизнь вернулась в ее согревшееся тело. Ларc Петер поочередно брал в свои огромные лапы ее руки и ноги и отогревал их. Дитте не шевелилась, лежа в его объятиях, предоставляя ему отогревать ее. Она слышала, как его сердце сильно билось под одеждой, и ей казалось, что к ней прижимается чья-то огромная, мягкая морда. А его густой и низкий, как звуки органа, бас отдавался во всем ее теле, вплоть до кончиков пальцев. Его огромные руки, не брезговавшие браться за любую грубую и грязную работу, были теплее и мягче всего на свете — как бабушкина щека.

— Ну вот. А теперь давай пробежимся вместе, — вдруг сказал отец. Дитте не хотелось шевелиться, — ей было так тепло, уютно. Но тут никакие просьбы не помогли. — Надо, надо разогнать кровь, чтобы она побежала по жилам как следует, — говорил Ларc Петер, ссаживая Дитте с телеги. И они пробежали кусок пути рядом с конягой, который размашисто выбрасывал свои огромные ноги и шел рысцой, словно желая показать, что и он умеет не только плестись шагом.

— Мы скоро будем дома? — спросила Дитте, когда снова, тепло укутанная, сидела на телеге.

— Ну-у, нет, до дому еще порядочный конец, ты далеко забежала, девочка: за целую милю, пожалуй. Но скажи мне, с чего же это ты вздумала бегать по дорогам, как шальная?