Дьюма-Ки

– Ты позвонишь жене?

– Не вижу другого выхода.

Он кивнул.

– Хороший мальчик. Можешь рассказать мне об этом, когда я приду, чтобы посмотреть твои картины. Подойдет любое время. Я могу вызвать медсестру, Энн-Мэри Уистлер, если тебя больше устроит утро.

– Хорошо. Благодарю. Спасибо, что выслушал меня, Уайрман.

– Спасибо, что почитал боссу. Buena suerte[74], амиго.

Я прошел по берегу ярдов пятьдесят, когда в голове сверкнула новая мысль. Я обернулся, думая, что Уайрман уже ушел, но он стоял на прежнем месте, сунув руки в карманы, и ветер с Залива (все более холодный) причесывал его длинные, тронутые на висках сединой, волосы.

– Уайрман?

– Что?

– Элизабет сама рисовала?

Он долго молчал. Слышался только рокот волн, сегодня более громкий, потому что ветер гнал их на берег.

– Интересный вопрос, Эдгар, – наконец ответил он. – Если ты спросишь ее, а я настоятельно рекомендую не спрашивать, она ответит «нет». Но я не думаю, что это правда.

– Почему?

– Ты лучше иди, мучачо, – донеслось до меня, – пока твое бедро не потеряло подвижность. – Он попрощался со мной взмахом руки, повернулся и зашагал по мосткам, преследуя свою удлиняющуюся тень, прежде чем я успел сообразить, что он уходит.

Я постоял секунду-другую, потом посмотрел на север, взял на прицел «Розовую громаду» и направился к ней. Путешествие выдалось долгим, прежде чем я добрался до виллы, моя невероятно вытянувшаяся тень затерялась в море униолы, но в конце концов я прибыл в пункт назначения. Волны все набирали силу, и под домом ракушки уже не шептались, а вновь спорили.

Как рисовать картину (IV)

Начните с того, что вы знаете, а потом вновь откройте для себя известное вам. Искусство – магия, спорить тут не о чем, но все искусство, каким бы странным оно ни казалось, берет начало в привычной повседневности. Поэтому не удивляйтесь экзотическим цветам, выросшим на обычной почве. Элизабет это знала. Никто ее не учил – дошла сама.

Чем больше она рисовала, тем больше видела. Чем больше видела, тем больше ей хотелось рисовать. Такой вот получался расклад. И чем больше она видела, тем больше к ней возвращалось слов: сначала четыре или пять сотен, которые она знала к моменту падения из возка, когда ударилась головой, потом к ним прибавлялись все новые и новые.

Отец изумлялся быстро возрастающей сложности ее картин. Сестры – тоже, обе Большие Злюки и близняшки (не Ади; та находилась в Европе, с тремя подругами и двумя доверенными сопровождающими, а Эмери Полсон, молодой человек, за которого она выйдет замуж, еще не появился на ее горизонте). Няня, она же домоправительница, смотрела на нее с благоговейным трепетом, называла «la petite obeah fille»[75].

Лечащий врач предупреждал, что излишняя подвижность и волнения девочке противопоказаны, могут вызвать лихорадку, но к январю 1926 года она в курточке и штанишках вовсю носилась по южной части Дьюма-Ки со своим альбомом и рисовала все подряд.

Именно в ту зиму она заметила, что ее рисунки родственникам наскучили: сначала Большим Злюкам, Марии и Ханне, потом Тесси и Ло-Ло, отцу и, наконец, няне Мельде. Понимала она, что даже гениальность приедается, если ее слишком много? Вероятно, на детском интуитивном уровне понимала.