Дивертисмент братьев Лунио

– Молодец! – В этот момент Гирш подумал, что разговор пошёл даже с опережением графика достижения результата и что теперь на всякий случай следовало бы маленько пугануть ценителя красоты, иначе тот, увлекшись, по глупости своей сорвётся с крючка и дело не выгорит. И он предостерегающе поднял вверх указательный палец: – Только хочу, чтобы ты знал, Ваня. Дело это слишком ответственное, и оплошать тут никак нельзя. Усечёт покупатель ошибку твою, просчёт какой-нибудь в художественном смысле, не вернётся больше. К другим пойдёт за красотой. – По-отцовски изучающим взглядом он посмотрел в распахнутые глаза напротив. В них прослеживалось полное единение со всеми смыслами и словами. Григорий Наумович даже отчасти пожалел, что своим отеческим гипнозом довёл это примитивно устроенное животное до состояния, когда в нём проскользнуло нечто человеческое. Потому что слишком краток миг истины. И повтора могло больше не быть...

Утром следующего дня Иван, съев на завтрак вчерашнюю рыбу с картошкой, пришёл к Дюке в мастерскую со своим стулом и присел рядом. Немного посмотрел, как та священнодействует, и спросил:

– Дюк, а я-то сам когда начну чего делать?

Она отложила работу, почесала мизинцем маленький носик и ответила:

– Вот что, Ванюша, возьми для начала вот это и постарайся сшить из неё мешочек, вот такого размера, – она показала размер на пальцах. – Шить нужно сапожной иглой и суровой ниткой фиолетового цвета, швом наружу. Сам шов должен быть грубым, но изящным. Понятно? А потом мы с тобой подумаем о затяжке и о варианте тесьмы. И про то, как заделать край. Пробуй. Я верю, ты справишься.

То, что она дала ему, было куском потёртой толстой кожи коричневого цвета. Где взять всё остальное и что означает «быть изящным», он не знал, но решил больше не привлекать Дюку к художественному творчеству и всё остальное сделать самому. Так, чтобы все они удивились его острому глазу и чувству баяна, как сказал про него Григорий Наумыч.

Сапожную иглу он приобрёл на том же рынке, где обычно брал всё и запивал потом пивом. Из собственных карманных денег, что выделял ему тесть. Добавочно к этому взял ещё шило, чтобы легче было протыкать, и портновские ножницы, самые крупные, какими, наверное, режут для пальто. Такая личная догадка и легла для Ивана Гандрабуры в основу его собственной творческой биографии, чьё начало было положено семейным расчётом Григория Лунио.

Последующие дней пять ушли на рукотворное создание произведения в виде художественной упаковки, соответствующей всеми параметрами поручению его нерасписанной жены. Работу свою, пока не доделает окончательно, Иван решил не светить. Основное время труда занимало не само задание, а его многократная переделка и перешивка. Так длилось до той поры, пока не вышел весь кожаный кусок, а выход готового продукта всё ещё не намечался. Тогда он пошёл к Дюке и без объяснения причин получил новый кусок, такой же.

К шестому трудовому и творческому дню приобретённый опыт дал первые плоды. Выкроенный на основе всех загубленных, последний вариант кожаного мешочка сложился вдруг в абсолютно законченную форму. Внезапно, каким-то новым своим рассудком это понял сам автор. То, что лежало перед ним, размером с пол-очешника, красиво потёртое временем, с ровно обрезанным, выпущенным наружу краем, пройденным снизу доверху аккуратными стежками толстой двойной фиолетовой нити, представляло собой законченную упаковку для любой красоты, какая смогла бы уместить себя изнутри. Хотелось взять упаковку в руки и повертеть, потереть пальцем по самой шкурке мешка и, растопырив пальцами вход, заглянуть вовнутрь. Что он и сделал. Оставалось только заложить туда изделие, получить обильную похвалу и зачать этим фактом эпоху новой для себя жизни.

Он пошёл к Дюке и положил рукоделие на рабочий стол, перед ней. Сам стоял и молчал, пока она, оторванная от работы, изучала глазами то, что принёс муж. Потом бережно взяла в руки и проделала с упаковкой те же манипуляции, какие проделал и сам он, упрочнив тем самым его смутные подозрения, что красота, если достигнута, пробуждает в людях схожие инстинкты.