Читаем Длинные тени полностью

В Собиборе Печерский Блатта не знал. Кстати, в лагере его звали не Томасом, а Тойви. Томасом он стал уже после войны, поселившись в Америке. Печерский припоминает, что от Шлойме Лейтмана и Леона Фельдгендлера он слышал, что есть в лагере пятнадцатилетний паренек Тойви Блатт, на которого можно положиться. Шлойме и Леон были совершенно разными людьми, но оба они обладали какой-то притягательной силой, люди тянулись к ним, шли за ними. Это они предложили Александру возглавить комитет сопротивления, и трудно сказать, удалось бы восстание, не будь с ним этих двоих.

Нередко спрашивают, почему именно ему поручили стать во главе восставших? Конечно, немаловажным было то, что узники из десяти оккупированных стран видели в нем представителя Красной Армии, наносившей победоносные удары по нацистам. Но почему лейтенант Печерский, а не майор Пинкевич?

Пинкевича он и сейчас хорошо помнит. Это был довольно крепкий мужчина лет сорока, с постоянно воспаленными веками, без бровей и ресниц. Говорить с ним можно было только о пустяках; едва речь заходила о чем-то серьезном, он умолкал. Правда, как только их привезли в Собибор, он первый заметил, что паровоз не тянет, а толкает состав и остановился у заграждения из колючей проволоки с таким расчетом, чтобы ни машинист, ни его помощник и кочегар границы лагеря не переступали. Позже стало ясно, что так происходит каждый раз, когда прибывает эшелон с узниками. Это делалось для того, чтобы никто, кроме эсэсовцев, не мог выйти из лагеря.

Ничего хорошего о Пинкевиче не запомнилось. Оказать сопротивление более сильному он был неспособен, однако с узниками по армейской привычке разговаривал приказным тоном и не терпел возражений. Но стоило появиться кому-нибудь из охранников, он покорно опускал голову и поспешно укрывался за чужими спинами. Пинкевич был из тех, кто больше всего на свете дорожит своей шкурой, и рассчитывать на то, что он сможет предпринять что-то на свой страх и риск, не приходилось. Печерский, и не он один, считал, что такой человек в руководители не годится.

О других легко судить, а что, если с этой же строгой меркой подойти к самому себе?

Надо признаться, что, оказавшись в плену, он настолько растерялся, почувствовал себя таким подавленным, что все в нем кричало от отчаяния. Тогда казалось — войне не будет конца. Все, что он видел, слышал и испытал, породило у него в голове такую сумятицу, что, как и тысячи ему подобных, считал себя заживо погребенным. Чтобы преодолеть отупляющее равнодушие, требовалось сверхчеловеческое напряжение. Пришел он немного в себя только в рабочей команде, в которой очутился весной сорок второго года. Здесь он понял, что если есть хоть капля надежды, нельзя опускать руки.

Он подобрал себе двух товарищей, на которых можно было положиться. В трудную минуту куда легче разглядеть, кто чего стоит. Каждый из них готов был прийти на выручку другому. Они решили во что бы то ни стало бежать. Все было обговорено, нужно было только выждать, чтобы подвернулся удобный момент.

Было это в начале мая 1942 года. Несколько дней подряд их гоняли к какому-то крохотному обгоревшему железнодорожному вокзальчику на погрузку и выгрузку вагонов. Незаметно добраться до ближайшего лесочка им удалось, но не более чем через час их, избитых в кровь, приволокли назад и посадили в карцер. За попытку к бегству обычно расстреливали или вешали на аппельплаце. Почему им посчастливилось и они избежали этой участи, трудно сказать. Их отослали в Смоленский лагерь и через две недели — в Борисовский.

Пока Печерский не попал в Собибор, ему казалось, что хуже того, с чем ему довелось столкнуться в лагерях для военнопленных, и быть не может. Здесь же, в Собиборе, он понял, что это далеко не так. В лагере смерти он увидел такое, чему отказывался верить человеческий разум. Но он видел, что его ближайшие товарищи и друзья — Борис Цибульский, Александр Шубаев, Аркадий Вайспапир, Семен Розенфельд — рассчитывают на него, ждут от него действий, и это придавало ему силы. Чувство ответственности за всех близких ему людей не позволило ему отчаяться, покориться обстоятельствам.

Первым из немцев на него обратил внимание обершарфюрер СС Карл Френцель и пытался с помощью краюхи хлеба с кусочком маргарина приручить его перед смертью, сделать его, голодного, податливой овечкой. Эсэсовцу это не удалось. Податливой овечкой Сашко не стал.

За день до восстания Лейтман как-то в разговоре заметил: «Саша, кое-кто считает, что даже к своим друзьям ты слишком строг и требователен. Я им ответил: «И хорошо. Вожак должен быть таким. Тем более, что себя он и вовсе не щадит».

С той далекой, но незабываемой поры много воды утекло, но он все так ясно помнит. И чему удивляться?

ДОКУМЕНТЫ

Перейти на страницу:

Похожие книги

Дом учителя
Дом учителя

Мирно и спокойно текла жизнь сестер Синельниковых, гостеприимных и приветливых хозяек районного Дома учителя, расположенного на окраине небольшого городка где-то на границе Московской и Смоленской областей. Но вот грянула война, подошла осень 1941 года. Враг рвется к столице нашей Родины — Москве, и городок становится местом ожесточенных осенне-зимних боев 1941–1942 годов.Герои книги — солдаты и командиры Красной Армии, учителя и школьники, партизаны — люди разных возрастов и профессий, сплотившиеся в едином патриотическом порыве. Большое место в романе занимает тема братства трудящихся разных стран в борьбе за будущее человечества.

Георгий Сергеевич Березко , Георгий Сергеевич Берёзко , Наталья Владимировна Нестерова , Наталья Нестерова

Проза / Проза о войне / Советская классическая проза / Современная русская и зарубежная проза / Военная проза / Легкая проза