Длинные тени

То, что Берек услышал, поразило его. Такое не придумаешь. Наверное, так оно и было. Недаром Берека тянет в женский барак. Здесь можно узнать не только о событиях в лагере, но и о том, что случилось за его пределами. Плохо только, что приходить сюда Береку разрешено лишь в сопровождении Шлока, а при нем разве подобное расскажут? Это еще не все новости. Восстание, оказывается, было также недалеко отсюда — в Треблинке. Повстанцев, оставшихся в живых, доставили сюда, в Собибор. Они привезли с собой письма, которые попали потом к Фейгеле.

Берек не пропускает ни единого слова. Конечно, коль уж суждено умереть, то лучше с оружием в руках, а не от удушливого газа. Ему хочется еще о многом спросить.

На пороге появился капо Бжецкий, а при нем лучше разговоров не вести. Носит он френч. Лицо перекошено, как от зубной боли. На все вокруг глядит одним глазом, да и то мутным, точно у подвыпившего. И хотя глаз один (второй ему еще до войны выбили), видит он далеко. Иначе немцы не стали бы наделять его такими правами. Поэтому лучше будет, если Бжецкий Берека здесь не обнаружит. Фейгеле заслоняет его и будто невзначай говорит:

— Ой, мамочка, папочка, как хорошо, что вы не знаете, какой счастливый билет вытянула ваша единственная дочь!

«НЕБЕСНАЯ ДОРОГА»

Береку не терпелось поскорее рассказать Куриэлу о том, что он только что услышал в женском бараке, и он поспешил к себе в каморку. Он вбежал запыхавшийся и возбужденный. Куриэл сидел за столом, шея замотана темным шерстяным шарфом. Он на мгновение взглянул в сторону Берека и, убедившись, что никакая опасность тому не грозит, никто за ним не гонится, снова погрузился в работу, забыв обо всем на свете. На этот раз он выглядел довольно сносно, так что нельзя было сказать, что это человек больной, обессилевший и дни его сочтены.

На белой материи, натянутой на рамку, лежало несколько алмазных зернышек различной формы и оттенков. Самое крупное из них было меньше булавочной головки. Со свойственной ему неторопливостью Куриэл все еще острым и проницательным взглядом пристально всматривался в каждый из алмазов и в мыслях, должно быть, уже видел их отшлифованными, сверкающими. Берек понимал, насколько сложна работа, которой занят Куриэл, что она требует большого опыта и мастерства. У Куриэла всего этого в избытке. Но как может он с таким жадным интересом всматриваться и выискивать то, что скрыто в алмазах, и порой не замечать того, что происходит рядом?

Берек принялся за свое обычное дело. Он еще не уверен, из золота ли эти украшения, но мечты у него золотые.

Весть об апрельском восстании в Варшавском гетто, а затем в Треблинке подействовала на него как глоток живой воды, которая возвращает силы умирающему. Только теперь до него дошел смысл слов, сказанных ван Дамом: «В лагере что-то назревает». Художник имел при этом в виду, что здесь, как и всюду, где свирепствуют гитлеровцы, зарождается и крепнет сопротивление. Берек не представлял себе, как в таких условиях можно бороться. Он все время мечтал лишь об одном — дожить до того часа, когда придет Красная Армия. Теперь же загорелся еще один луч надежды, и ему хочется верить…

Если рассказать об этом Куриэлу, он ответит, что спасение невозможно, все это лишь самообман, и мечта развеется. Берек и сам понимает, что можно и не дождаться счастливой минуты, но до тех пор, пока кровь стучит в висках, ему хочется сохранять надежду.

— Берек, сними картуз или поправь его. Почему-то козырек сзади. Что с тобой происходит?

— Не картуз, а голова у меня идет кругом.

— Это и видно. Достаточно взглянуть на тебя, — слегка улыбнулся Куриэл.

— Вы это заметили? Господин Куриэл, мне так много надо вам рассказать.

Фартук понемногу начал сползать у Куриэла с колен, и сидел он уже не сгорбившись. Судя по тому, с каким вниманием слушал он рассказ Берека, как беззвучно шевелились его губы, на этот раз он не склонен был видеть все в мрачном свете. Когда Берек умолк, Куриэл с необычайной для него запальчивостью сказал:

— Я не стану утверждать, что стоит только начать и бог придет на помощь. Даже если восстание было предпринято без надежды на успех, все равно это великое дело, и слышать такое отрадно. Возможно, из-за событий в Треблинке у нас взялись за расширение Северного лагеря. Они хотят построить девять бараков. Сколько, говоришь, эсэсовцев уничтожили повстанцы в Треблинке? В хронике указано свыше двадцати? И произошло это третьего августа? Удастся ли кому-нибудь из беглецов остаться в живых, не знаю, но ясно одно — в лагере им так или иначе пришлось бы копать ямы самим себе…

— Как вы думаете, Болендеру, после того как вы намекнули Нойману о его проделках с бриллиантами, несдобровать?